Медицина и болезни в России в XIX-XX вв.

В поисках «отравителей»: пути распространения слухов

в Центральной России летом 1831 г.

Александр Егоров

In search of «poisoners»: the ways of rumor transmission in Central Russia

in the summer of 1831

Alexander Egorov

(Petrozavodsk College of Urban Economy, Russia)

DOI: 10.31857/S0869568722020121, EDN: FURHYM

Эпидемия холеры в Европе в 1830-1832 гг. не только привела к большим

жертвам, но и вызвала целую серию массовых беспорядков и актов насилия.

Всплеск агрессии был тесно связан с распространением слухов, возлагавших

вину за необъяснимые и пугающие смерти на отдельных людей или опреде-

лённые группы населения¹. Бытовали они и в России, появившись ещё осе-

нью 1830 г., практически одновременно с началом эпидемии. Летом 1831 г. их

воздействие на население достигло кульминации и ощущалось до осени, когда

заболеваемость пошла на спад².

За этот год всю европейскую часть России охватила настоящая холер-

ная паника. Как писал Р. МакГрю, «истерия, вызванная страхом отравления,

была в действительности попыткой объяснить мрачные страхи, которые были

порождены возвращением холеры. Поскольку яд воспринимался как инстру-

мент, используемый людьми в своих особых целях, истерия фокусировалась

на конкретных “козлах отпущения”. Самыми популярными “злодеями” были

предполагаемые польские агенты и иностранцы в целом, однако врачи и пра-

вительственные чиновники также включались в их число. К середине лета

установившаяся массовая фобия поразила равным образом образованные и не-

образованные слои населения»³.

О холерных волнениях 1831 г. писали в историографии преимуществен-

но мемуаристы и публицисты⁴, исследователи обращались к ним сравнитель-

Рюде Д. Народные низы в истории. 1730-1848. М., 1984. С. 231; Evans R.J. Epidemics and

revolutions: cholera in nineteenth-century Europe // Past & present. 1988. Vol. 120. Issue 1. P. 131,

136-139.

О распространении эпидемий холеры в России см.: Patterson K.D. Cholera diffusion in Russia,

1823-1923 // Social science & medicine. 1994. Vol. 38. № 9. P. 1171-1191.

McGrew R. Russia and the cholera, 1823-1832. Madison, 1965. P. 106-107.

Бунт военных поселян в 1831 году. Рассказы и воспоминания очевидцев. СПб., 1870; Граф

Аракчеев и военные поселения. 1809-1831. СПб., 1871; Европеус И.И. Воспоминания // Русская ста-

рина. 1872. Т. 6. С. 547-558; Селиванов И.В. Холера в Петербурге в 1831 году (рассказ очевидца) //

Русский архив. 1868. № 6. Стб. 958-962; Лукинский В. Бунт в военных поселениях в 1831 г. Рассказ

священника-очевидца // Русская старина. 1879. Т. 25. С. 731-738; Матвеев Н.Е. Бунт в Старой

Руссе в 1831 г. Рассказ очевидца // Там же. С. 389-398; Пржецлавский О.А. Воспоминания. Очер-

ки Петербургской жизни // Русская старина. 1874. Т. 11. С. 665-698; Рассказ священника Иоанна

Парвова // Русская старина. 1870. Т. 1. С. 280-294; Ховен И.Р. Холера в С.- Петербурге в 1831 году.

126

но редко и освещали в основном события, связанные с бунтами в Петербурге

и в Новгородских военных поселениях⁵. Возникновение и распространение в то

время слухов об «отравителях» до сих пор не анализировалось сколько-нибудь

подробно. МакГрю видел в панике лета 1831 г. реакцию русского общества на

холеру и антихолерные мероприятия, но рассматривал её в целом, не углубля-

ясь в конкретные локальные эпизоды⁶. Между тем их изучение помогает лучше

понять сложившуюся тогда обстановку и логику поведения людей.

В полной мере это относится к одному из очагов массового беспокойства,

который возник в Орловской, Тульской и Калужской губерниях. 29 августа

1831 г. дворяне Елецкого уезда Орловской губ. в своём письме сообщали шефу

жандармов А.Х. Бенкендорфу о том, что «все беспорядки, случившиеся в Еф-

ремове, Туле, Москве, Новегороде и самом Петербурге, суть последствия зло-

деяний в г. Ельце», где распространялись слухи о том, будто никакой эпидемии

нет, но «дворяне рассылают людей с ядами, отравляют крестьян своих, под ви-

дом лечения их от мнимой заразы», и употребляют «другие подсобные средства

для уничтожения народа». Подобные разговоры, как утверждалось в письме,

велись в среде елецкого купечества и поддерживались некоторыми подкуплен-

ными чиновниками⁷. В результате «задерживались в некоторых казённых селе-

ниях проходящие люди и обыскивались - не имеют ли они при себе яда, были

оскорбительные выражения насчёт иных дворян, толки об отравлении ими не

только колодезей, но прудов, рек и съестных припасов, некоторые мещане

позволяли грубости против господских людей, приезжавших на рынки»⁸. Как

указывали авторы письма, делалось всё это в том числе и для возмущения кре-

стьян против помещиков.

Как информировал управляющего МВД елецкий уездный предводитель

дворянства, местные жители говорили, что «эпидемической болезни холеры

в городе Ельце и некоторых селениях и деревнях уезда будто бы не существова-

ло, а если болезнь и смертность и происходили в народе, то будто бы сие было

следствие яда, бросаемого мной и дворянами в колодези»⁹.

Конечно, дворяне, пытаясь поставить свой уезд в центр всего случившего-

ся тревожным холерным летом 1831 г., многое преувеличивали. Так, июньские

«беспорядки» в Петербурге происходили раньше событий в Ельце, а новгород-

ские военные поселения находились слишком далеко от Орловской губ. Тем не

менее угроза массовых беспорядков встревожила представителей власти.

Началось же всё с того, что в конце июня 1831 г. в селе Чернаве Елецкого

уезда Орловской губ. была задержана крестьянка Дарья Конева. На допросе

Рассказ современника и очевидца // Русская старина. 1884. Т. 44. С. 391-400; Эйлер А.А. Записки //

Русский архив. 1880. Кн. 2. С. 333-399; Ярош С.А. Доктор Иван Тимофеевич Богородский, одна из

жертв бунта военных поселян 1831 г. // Русская старина. 1886. Т. 49. С. 581-586.

McGrew R. Op. cit. P. 98-128; Барабанова К.С. Первая холера в Санкт-Петербурге в 1831 г.:

противоэпидемические мероприятия и отношение к ним горожан // Труды Института российской

истории РАН. 2014. № 12. С. 130-144; Гессен С. Холерные бунты (1830-1832 гг.). М., 1932; Евста-

фьев П.П. Восстание военных поселян Новгородской губернии в 1831 г. М., 1934; Каратыгин П.

Холерный год. 1830-1831. СПб., 1887.

McGrew R. Op. cit. P. 106-107.

ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., оп. 6, д. 578, л. 1-14; РГИА, ф. 1286, оп. 5, 1831 г., д. 449, л. 58.

После последовавшего расследования Николай I повелел сделать строгий выговор елецкому купе-

честву за «неосновательное оскорбление дворянства» (РГИА, ф. 1286, оп. 5, 1831 г., д. 449, л. 94).

РГИА, ф. 1286, оп. 5, 1831 г., д. 449, л. 30-38.

Там же, л. 5 об.

127

она показала, что вместе с 27 другими крестьянами была отправлена своим по-

мещиком Николаем Даниловым, проживавшим в селе Полякове Щигровского

уезда Курской губ. «в разные места для метания в колодцы мышьяку». Данилов

якобы «после Светлой седмицы спустя три недели в воскресный день через

дворового своего человека призвал её к себе в дом и дал завязанного в ветошке

истолчённого в мелкий порошок, как он сказал, мышьяку», пообещав после

исполнения поручения отпустить на волю¹⁰.

Однако вскоре выяснилось, что, будучи в дороге по своим делам, Конева

сбилась с пути и подошла к колодцу, желая напиться воды. «Тут, - рассказы-

вала она, - вышедшие из кабака мужики в пьяном виде, несколько человек,

увидя меня около колодца, окружили, говоря с бранью, что я будто бы что-то

бросала в колодец, принуждая меня в том признаться. Я, видя, что они пьяные,

и боясь, чтобы не прибили меня, говорила им то, чего они от меня домога-

лись, после чего они препроводили меня в город Елец, где меня в земском

суде допрашивали». В конце концов Конева заявила, что на самом деле ничего

в колодцы не бросала, а Данилова оговорила «из страха»¹¹. Ложность её пер-

воначальных показаний подтвердил и исправляющий должность начальника

II округа Корпуса жандармов П.И. Апраксин, 5 августа доложивший Бенкен-

дорфу: «По исследованию в доме помещика Данилова равно и крестьян его

ничего вредного не обнаружено»¹².

Однако Елецкий земский суд отнёсся к выдумкам Коневой очень серьёзно

и даже направил бумагу о разосланных с ядом крестьянах городничему в г. Еф-

ремов, находившийся в соседней Тульской губ. При этом произошло непредви-

денное: когда данное сообщение распечатывалось в типографии, её служители

«раздавали такие экземпляры и частным лицам»¹³. Как отмечал 24 июля в до-

несении министру внутренних дел тульский военный губернатор Е.Е. Штаден,

это вызвало «распространение слухов и объявлений, сопровождавшихся тол-

ками. Они произвели в жителях города Ефремова и его уезда, пограничного

с Елецким, сомнение к проходящим и проезжающим, особенно если кто из

них приближался к колодцам, которые от того даже запирали. Недоверчивость

сия подкреплялась тем, что в то же время в Ефремове и по уезду появилась

холера»¹⁴.

Уже 28 июля Апраксин известил Бенкендорфа: «Майор Бегичев из Тулы

доносит мне, что по случаю существования в Ефремовском уезде холеры на-

значенный попечителем одного участка в оном прапорщик Вельтищев, будучи

в деревне Латошке, вздумал вылить в колодец несколько хлориновой воды.

Жители в числе 8 человек, взяв в оном подозрение, прибыли для объявления

в город Ефремов, где от разглашения их составилась толпа любопытных людей

и требовала выдать им Вельтищева, потом отправились в городскую больницу,

взяли оттуда самовольно одного больного и отвели его в дом к Вельтищеву.

Сим, однако же, дальнейшие беспорядки прекратились, ибо местные чинов-

ники обще с членами магистрата, приступив тотчас к исследованию поступ-

ка Вельтищева, толпу сию успокоили и водворили тишину по-прежнему»¹⁵.

ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., оп. 6, д. 406, л. 1-2.

Там же, л. 12.

Там же, д. 359, л. 21.

РГИА, ф. 1286, оп. 5, 1831 г., д. 481, л. 5.

Там же.

ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., оп. 6, д. 359, л. 13-13 об.

128

К 5 августа «следствие выяснило, что Вельтищев совершил необдуманный по-

ступок - от простоты и знакомства его с однодворцем, коему рассказывал об-

щие слухи, будто злонамеренные люди воду отравляют, имел опрометчивость

вылить в колодец несколько бывшей при нём хлориновой воды… Вельтищев

для успокоения однодворцев пил воду из колодца, но они, взяв у него пузырь

с хлором, донесли о сём в Ефремов»¹⁶. В итоге действия Вельтищева полицей-

ские власти сочли опрометчивыми¹⁷.

Начались беспорядки и в Туле. 10 июля толпа привела к тульскому по-

лицмейстеру полковнику Хрущову коллежского секретаря Николая Бабкина,

служившего ранее в Тотемском уездном суде дворянским заседателем, но уво-

ленного со службы «за нетрезвость»¹⁸. Горожане говорили, что «дело сие им уже

известно из имеющихся у них печатных афишек, и представили одну таковую,

никем не подписанную»¹⁹. По словам же Бабкина, он возвращался с богомо-

лья из Киева и перед самым домом был схвачен за то, что «будто бы посыпал

нечто по дворам и в Никольский колодезь» или «сыпал какой-то порошок

в колодезь». Ни в каких «злонамеренных» действиях задержанный не сознался,

ничего подозрительного у него дома не обнаружили, вода в колодце оказалась

безвредной.

Но какое «дело» было «уже известно» в Туле и о каких «афишках» шла

речь? В печатном объявлении тульского военного губернатора, составленном

для успокоения населения, утверждалось: «Когда распространились слухи, буд-

то неблагонамеренные люди по городам и селениям кидают в колодцы мышьяк

и отравляют съестные припасы, то начальство Тульской губернии приняло тог-

да же деятельнейшие меры для открытия истины, дабы о том, что окажется,

известить жителей Тулы. Открылось, что сей ложный слух имел начало своё от

женщины, лишённой ума, в городе Ельце»²⁰. Очевидно, при этом подразумева-

лась Конева, а Бабкина приняли за одного из отравителей.

Но откуда народ узнал про это «дело»? Прежде всего сказалось разгла-

шение конфиденциальной информации сотрудниками типографии: «печатная

афишка» являлась сообщением из Ельца в Ефремов или подобным документом.

Вместе с тем даже документы, предназначавшиеся для успокоения населения,

создавали потенциальную опасность для общественного порядка. В частности,

об отравлении как возможной причине холерной смертности те жители, кото-

рые об этом ещё не слышали, могли узнать именно из печатного объявления

тульского военного губернатора.

О Коневой и её «преступлении» через переписку губернских властей стало

известно и в Калужской губ. 18 июля штаб-офицер корпуса жандармов доно-

сил Бенкендорфу из Калуги: «Слухи об отравлении воды в колодцах начались

со времени появления в России холеры, особенно таковые слухи чрезвычайно

усилились по предположению, будто бы в белорусских губерниях поляки через

своих агентов стараются возмутить народ, который, не смея восстать явно,

действует тайно всеми способами к произведению зла. Ныне сделалось глас-

но, что здешний г[осподин] гражданский губернатор получил отношение от

правящего должность тульского, [которое] извещает, что уличённая женщина

Там же, л. 20-20 об.

РГИА, ф. 1286, оп. 5, 1831 г., д. 481, л. 1.

Там же, л. 2.

ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., оп. 6, д. 406, л. 18.

Там же, д. 359, л. 23.

129

в отравлении ядом колодезной воды показала более 20 человек соучастников

её, посланных Курской губернии Щигровского уезда от помещика Данилова

по разным направлениям, с одним и тем же поручением; отношение сие хотя

и основывается на показаниях самой уличённой, но по здравому смыслу веро-

ятия не заслуживает; а между тем народ приводит в уныние»²¹.

Характерно, что тульские губернские власти сообщали именно о первона-

чальных показаниях Коневой, ложность которых тогда ещё не выявили. При

этом не только «тёмные» низы, но и чиновники и в Туле, и в Ельце, и в дру-

гих регионах страны, вопреки официальным заявлениям о природном про-

исхождении холеры²², по меньшей мере допускали возможность отравления.

Случай же с Вельтищевым показал, что и те, кому официально поручалось

вести борьбу с холерой, невольно способствовали усилению тревожных слухов.

И в Туле, и в Калуге власти преднамеренно или непреднамеренно предали

огласке непроверенное сообщение, поскольку, скорее всего, сами не считали

его неправдоподобным и пытались предупредить других. Этим могли руко-

водствоваться и служители типографии, раздававшие текст с «сенсационной»

и пугающей «новостью» посторонним.

Слова Коневой про целую группу злоумышленников, разошедшихся с ядом

в разные стороны, получив широкую огласку, действительно могли спрово-

цировать активный поиск и задержание «отравителей». Согласно объявлению

орловского комитета по борьбе с холерой, «в некоторых местах Елецкого уезда

были взяты подозрительные люди, показавшие, что были посланы для отрав-

ления в колодезях и прудах воды. Показания эти не подтвердились, некоторые

из этих людей сделали это в припадке сумасшествия, другие хотели оклеве-

тать невинных или скрыть преступления… но “чернь” верит таким нелепостям,

и приходит в суждение, отвлекается от своих занятий, не блюдёт о домашних

обязанностях и трепещет от такой опасности, коей вовсе и не существует»²³.

Тульский военный губернатор объявлял о том, что «несколько бродяг, пойман-

ных без письменных видов, единственно в намерении продлить отправление

к местам, куда принадлежат, воспользовались ложным сим слухом и показали

при допросах, будто они посыланы были для отравления колодцев»²⁴. В частно-

сти, из елецкого земского суда губернатору сообщали, что «был пойман бродя-

га, метавший в колодцы яд, он показал себя дворовым человеком, посланным

от помещика Броничева, живущего Тульского уезда в деревне Авсейской - но

на самом деле ни такового помещика, ни селения не оказалось, показания

бродяги оказались ложью»²⁵.

Поймали «отравителя» и в Калужской губ. 29 августа Апраксин уведомил

Бенкендорфа: «Подполковник Вепрейский доносит мне, что Калужской губер-

нии в Мосальском уезде поймали в селе Ивановой Дубраве крестьянина поме-

щицы Левашовой Михайла Кирова, бросающего что-то в колодцы. При спросе

на месте он показал, что он с 11-ю человеками крестьян вотчинным своим

бурмистром Ефимом Анисимовым послан в разные места с данною им травой.

Там же, л. 9-9 об.

Об этом, в частности, говорилось в манифесте «О смятении, бывшем в некоторых губер-

ниях и Санкт-Петербурге, по случаю разнесшихся нелепых слухов о мнимых причинах смертности

при появлении эпидемической болезни холеры» (ПСЗ-II. Т. 6. СПб., 1832. № 4746. С. 741-743).

ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., оп. 6, д. 406, л. 13-14.

Там же, д. 359, л. 23.

РГИА, ф. 1286, оп. 5, 1831 г., д. 481, л. 11.

130

В земском же суде добавил, что траву в колодцы бросать велено для здоровья.

По обыску в доме бурмистра никаких ядовитых веществ не найдено, и из 11

человек некоторые находятся в отлучках с давних времён, другие давно умерли,

а иных… вовсе не было». Колодцы в Ивановой Дубраве проверили и вычисти-

ли, вода в них оказалась безвредной. В результате, «по сбивчивости и несговор-

чивости в словах» заподозрили, что Киров «находится не в здравом рассудке».

Между тем «случай сей произвёл в народе толки и несообразные опасения»²⁶.

Некоторые брали на себя вину не под угрозой расправы, а добровольно.

К примеру, орловский губернатор А.В. Кочубей докладывал, что однодворец

Абрам Антипов утверждал, будто елецкий уездный предводитель дворянства

Ильин «насильно дал ему яд и приказал бросать в колодцы с обещанием в на-

граду 6 руб.». По словам крестьянина, «он, отошедши с полверсты от его селе-

ния, бросил тот яд в рожь, а сам возвратился в своё селение и объявил о том

обществу». Другой однодворец Ефим Кривоносов «показал, что крестьянин

его же, Ильина, Егор Петюхин, у которого он находился в работниках, дал ему

ядовитое вещество, которое и бросил он по его научению в три колодези»²⁷.

И всё же Дарья Конева и её «сообщники» не могли являться ни перво-

источником соответствующих слухов в данном регионе, ни единственными ви-

новниками возникших там беспорядков. Об отравителях в России заговорили

задолго до того. Так, ещё осенью 1830 г. среди помещиков, чиновников и во-

енных в Симбирской и Херсонской губерниях высказывались и обсуждались

слухи и мнения о том, что колодцы отравляют злоумышленники, и именно это

является настоящей причиной гибели людей, приписываемой властями дей-

ствию болезни²⁸.

Летом 1831 г. подобные подозрения звучали уже на обширной территории

и вызвали настоящую панику: боясь отравления, люди отказывались покупать

хлеб, заколачивали колодцы и пили речную воду; незнакомцы, проходившие

мимо селений, вызывали у местного населения особое недоверие²⁹. «Отрави-

телей» ловили повсеместно. Самыми крупными эпизодами связанных с этим

массовых беспорядков стали июньская «охота на отравителей» в Петербурге³⁰

и июльские кровавые бунты в новгородских военных поселениях³¹.

В Ельце, как отмечал орловский губернатор, ещё в начальный период эпи-

демии (холера, по его данным, появилась в городе 21 июня) «общее согласие

было нарушено одним мещанином, который, усомнившись, что лекарь Пу-

терницкий в лекарстве, предписанном больной жене его, вмешал яд, объявил

о том некоторым гражданам и в сопровождении их явился в [холерный] коми-

тет, но сие сомнение было тогда же разрешено инспектором врачебной управы,

мещанин признался в своём заблуждении, и Путерницкий [его] великодушно

простил»³². Однако «в скором времени холера распространила своё действие

в уездах, а с тем вместе явилась молва, что холера не есть болезнь, а след-

ствие отравления. Сие безрассудное мнение ещё более подтвердилось (выделено

ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., оп. 6, д. 359, л. 24-24 об.

РГИА, ф. 1286, оп. 5, 1831 г., д. 449, л. 30-38.

ГА РФ, ф. 109, 4 эксп., оп. 170, д. 214, л. 3; 1 эксп., оп. 6, д. 22, л. 1-1 об.

Подробнее о страхе отравления см.: ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., оп. 6, д. 359.

McGrew R. Op. cit. P. 110-111; Барабанова К.С. Первая холера в Санкт-Петербурге… С. 135-

136; Каратыгин П. Указ. соч. С. 51-52.

McGrew R. Op. cit. P. 117-121; Евстафьев П.П. Указ. соч.

РГИА, ф. 1286, оп. 5, 1831 г., д. 449, л. 30-38.

131

мной. - А.Е.) показанием крестьянки щигровского помещика Дарьи Коне-

вой, которая призналась в отравлении колодцев. С тех пор купечество и даже

некоторая часть дворянства поверили сему злодеянию, во многих местах как

по распоряжению земского суда, так и по собственному убеждению, колодцы

были вычищены и к оным приставлены караулы. Начали брать людей, подо-

зреваемых в умышленном отравлении оных, и так как многие из них по при-

меру Коневой сами себя обвиняли в сём преступлении, будто бы оное делали

по научению своих владельцев, родилось между однодворцами подозрение, что

помещики здешние участвуют в сём преступлении. Сие подозрение тем более

усилилось у однодворцев, что они состоят с дворянами в чресполосном вла-

дении [и] имеют с ними поземельные споры; впрочем, молва сия не имела

никаких важных последствий, кроме некоторого упорства против принятых

мер посредством попечителей для прекращения холеры учреждённых… Поме-

щичьи крестьяне во всё сие время и поныне к владельцам находятся в непоко-

лебимом повиновении»³³.

Кочубей указал на характерную для холеры 1830-1831 гг. особенность: в на-

чале эпидемии ответственность за странные и неожиданные смерти возлага-

лась на врачей, которые якобы «морили» людей. Часто местом предполагаемых

злодеяний считались больницы. Однако затем, с течением времени, круг по-

дозреваемых расширялся - травить теперь мог любой и везде. И та же Конева

говорила именно то, что от неё требовали задержавшие её «мужики», которые

уже обладали «информацией» о неких злоумышленниках - собственно поэтому

они и обратили внимание на незнакомку у колодца. Это делалось в Европей-

ской России повсеместно. В одном Петербурге во время холерных бунтов в июне

1831 г. народом были пойманы десятки людей, подозреваемых в «отравлении»³⁴.

Многие из них по тем или иным причинам брали на себя вину. Так,

21 июля в Вологодском уезде была задержана крестьянка Марфа Гаврилова,

заявившая земскому суду, будто была «усильно взята на лесу тремя неизвест-

ными ей людьми, бродила с ними по селениям четыре недели, и что они… от-

равляли ядом колодцы, кадки с водою и… кушанье крестьян». За участие в этих

действиях сообщники якобы обещали заплатить ей 150 руб. Однако вскоре

было установлено, что свои показания она дала, опасаясь расправы, поскольку

крестьяне с. Кубенского избивали её, угрожая сжечь на костре и требуя от неё

признания в отравлении людей³⁵. Похожая история в июле 1831 г. произошла

с Авдотьей Марковой в Царскосельском уезде Петербургской губ. Крестьяне

истязали женщину, «подымали на веревке к крышечному желобу», вынудив

сознаться в том, что она их отравляет³⁶.

Любопытно, что и в этих случаях представители местной власти очень

серьёзно отнеслись к изначальному самооговору задержанных. Вологодский

губернатор, узнав о показаниях Гавриловой, даже послал частного пристава

«в погоню за её товарищами»³⁷.

Слухи об отравителях довольно равномерно распространялись по всей ев-

ропейской территории России. Однако для того, чтобы конкретный эпизод

Там же, л. 30-38.

См.: РГВИА, ф. 36, оп. 2, д. 346.

ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., оп. 6, д. 482, л. 2 об.-13 об.; РГИА, ф. 1286, оп. 5, 1831 г., д. 484,

л. 1-8 об.

ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., оп. 6, д. 466, л. 2-5 об.

Там же, д. 482, л. 8 об.-9.

132

приобрёл региональное звучание, требовалось стечение обстоятельств. В случае

с Коневой мы имеем ряд таких обстоятельств, при изъятии хотя бы одного

из них этот эпизод не выделялся бы из ряда многих других - одни поверили

в отравления, другие нарушили должностные обязанности, раздав посторон-

ним текст для внутреннего пользования, третьи использовали этот эпизод для

защиты своих групповых или коммерческих интересов, четвёртые стали дей-

ствовать по примеру Коневой. Это было похоже на снежный ком - случай

с Коневой, двигаясь по целине местных практик, породил довольно большую

«вербальную массу», встревожившую власти нескольких губерний.

Как отмечал Тамоцу Шибутани, слух не является вещью, подобной кир-

пичу, по очереди передаваемому из рук в руки, но представляет собой комму-

никативную практику множества людей и «есть обычно краткое выражение,

суммирующее общий смысл многих различных вербализаций»³⁸. Механизм его

распространения слишком сложен и никогда не сводится к исключительной

роли одного человека. Согласно классической теории, сформулированной ещё

в годы Второй мировой войны и ныне оспариваемой исследователями, слухи

в процессе передачи претерпевают существенные трансформации: «По мере

того как слух распространяется, он становится более коротким и сжатым, легче

понимаемым и рассказываемым. В следующих друг за другом версиях всё боль-

ше первоначальных деталей сглаживается, меньше слов употребляется и мень-

ше тем упоминается»³⁹. Однако слишком «абстрактный» слух распространять-

ся и воздействовать на общественные настроения не будет - ему не поверят.

Анализируя «Великий страх» 1789 г., Ж. Лефевр хорошо показал, что паника

охватила Францию именно потому, что рассказы о бандитах были полны по-

дробностей. Взрывная мощь рассказов заключалось в их конкретности, в том,

что они содержали много «подробностей» и «деталей», создававших эффект

реальности⁴⁰. Более того, по наблюдениям Ж.Н. Капферера, «когда люди пере-

дают слух, они склонны, для повышения степени его правдоподобия, изобре-

тать или приписывать молву близкому другу, кто знает некоего влиятельного

или надёжного информатора, который по секрету рассказал ему некий секрет.

Структурно этот первоначальный очевидец наделяется характеристиками, ко-

торые делают его надёжным источником по данному вопросу»⁴¹.

Холерная паника и волнения 1831 г. также были вызваны не отвлечёнными

толками о том, что некие неизвестные люди отравляют народ, а конкретны-

ми рассказами и «реальными» примерами того, как действовала та или иная

Дарья Конева. Как известно, восстание военных поселян в июле 1831 г. вызва-

ли не столько сами разговоры об отравлениях, сколько наличие «очевидцев»,

утверждавших, будто в Петербурге с отравителями смогли расправиться и они

сами в этом участвовали⁴².

Нечто подобное имело место и позднее, когда во время холерных бунтов

1892 г. появлялись люди, якобы спасшиеся от «морителей». Так, в Саратове,

Shibutani T. Improvised news: a sociological study of rumor. Indianapolis, 1966. P. 8-9, 16.

Allport G.W., Postman L. An analysis of rumor // The public opinion quarterly. 1946-1947. Vol. 10.

№ 4. P. 505.

Lefebvre G. The great fear of 1789: rural panic in revolutionary France. N.Y., 1973.

Kapferer J.N. A mass poisoning rumor in Europe // The public opinion quarterly. 1989. Vol. 53.

№ 4. P. 477.

Панаев Н.И. Рассказ инженер-подполковника Панаева, производителя работ в округе посе-

ленного гренадерского императора Австрийского полка // Бунт военных поселян… С. 80.

133

где уже толковали о том, что врачи морят больных в больницах, появился че-

ловек (предполагалось, что это был штукатур Попов) в испачканной известью

простыне, по его словам, едва освободившийся из гроба⁴³. Тем самым он стал

своего рода «аффективным объектом», материализовавшим зловещие домыслы.

В губерниях Центральной России летом 1831 гг. рассказы об отравлениях

вкупе с необъяснимыми смертями вызывали беспокойство и поиск «отравите-

лей», поимка которых, тем более «признавшихся» в «злодеянии», подтверждала

худшие предположения и переводила их в разряд фактов. Подобный слух в са-

мом себе содержал потенциал подтверждения - стоило лишь поймать убийц,

и тогда они всё подтвердят. Это, в свою очередь, многократно усиливало бес-

покойство, доводя его до паники, вело к новым поискам злоумышленников

и даже к массовым беспорядкам. После вспышки агрессии опасность на время

отступала - до новой конкретизации и «подтверждения» на локальном матери-

але. И тогда волнения возобновлялись, но уже в другое время и в ином месте.

Вместе с тем рассмотренные эпизоды демонстрируют сложность процесса рас-

пространения слухов и его зависимость от местного контекста, а также взаимо-

действия разных институтов, социальных групп и отдельных лиц между собой.

Визе Ш. Слухи и насилие: холерные бунты в Саратове в 1892 г. // Слухи в России XIX-

XX веков. Неофициальная коммуникация и «крутые повороты» российской истории. Челябинск,

2011. С. 307. Известь во время холерных эпидемий применялась для дезинфекции, в том числе

и для пересыпания могил умерших. Население же могло воспринимать её и как одно из отравля-

ющих веществ.

134