Известия Русского географического общества, 2020, T. 152, № 4, стр. 3-18

ВВЕДЕНИЕ

Топонимия¹¹ городов изучается в качестве самостоятельного предмета или индикатора различных нетопонимических процессов и явлений многими научными дисциплинами: лингвистикой [12, 29], историей [43], социологией и социальной психологией [32], политологией [33, 47], культурологией [6], управленческими дисциплинами [24] и др. В географии городская топонимия активно изучается соответствующими перечисленным отраслевыми географическими направлениями [44, 46, 48, 49], картографией, а также “объектными” дисциплинами: регионалистикой, страноведением и урбанистикой [3, 34, 37]. Собственно топонимика может рассматриваться как совокупность отраслевых и междисциплинарных исследований своей предметной области всеми перечисленными научными дисциплинами и направлениями.

Распад СССР и постсоциалистическая трансформация вызвали значительные топонимические изменения на всем постсоветском пространстве [3, 34]²². Направленность таких изменений на постсоветском пространстве, согласно ряду исследований, была связана с процессами дерусификации, смены геополитической ориентации государств, десоветизации и декоммунизации с различной территориальной приуроченностью, гетерохронностью, разной степенью агрессивности осуществления этой политики [3, 34]. В значительной мере эти изменения были связаны с конструированием новой национальной, политической и региональной идентичности [10, 24, 35, 39]. Такое конструирование происходило либо “сверху”, т.е. инициировалось и контролировалось властями разного уровня через “идеологизацию” пространства [3, 37], либо с участием общества и экономических субъектов − в этом случае, как правило, вне политических и идеологических целей [32]. Столицы государств – на национальном уровне [3], а “столицы” регионов – на региональном, выступили центрами топонимических инноваций [39].

В настоящем исследовании перемены в городской топонимии постсоветской России будут нас интересовать исходя из следующих аспектов:

– социологического: как элемента комплексной общественной трансформации;

– социокультурного: как практики конструирования идентичности;

– политологического и управленческого: как практики управления идентичностью в политических целях;

– общественно-географического: как центр-периферийное диффузионное явление, при котором процессы, происходящие в центральных городах, могут инициировать их распространение и на региональную периферию; как отражение пространственно-временных различий в факторах и региональных практиках конструирования идентичности.

Л. Сикора и С. Бузаровский считают, что три разных типа постсоциалистической трансформации в городе следует рассматривать по отдельности, поскольку они имеют разную природу и не синхронны во времени [50]. Это институциональная трансформация, трансформация социальных практик и трансформация морфологии городского пространства. Они утверждают, что, в то время как первая трансформация (к которой относятся экономические и политические институты) в целом завершилась, две прочие все еще идут в постсоветских городах (подробное обсуждение см. [45]). Разделяя такой подход, мы сосредоточимся на анализе одного из аспектов взаимодействия продолжающих трансформироваться общественных практик (переименования городских топонимов), отчасти отражаемых и в городской морфологии (как минимум – в появлении новых табличек, указателей и иногда – памятных знаков, связанных с урбонимами³³).

В данном исследовании в центре нашего внимания будет политический топонимический дискурс⁴⁴. Мы рассматриваем управление идентичностью с использованием городской топонимии в качестве инструмента, применяемого властью для формирования лояльности. Использование такого инструмента – ключевой элемент политической практики. Поэтому здесь нас будет интересовать, прежде всего, “контекст властных вмешательств в наименование городских объектов” [10], а городскую топонимическую практику мы будем рассматривать в аспекте “отражения властных установок, политического дискурса власти, в чьем ведении находится политика и практика наименования и переименования городских объектов” [10].

В литературе отмечалось, что наиболее общим трендом в ходе общественной трансформации на постсоветском пространстве стал переход от унификации идентичности к ее разнообразию, а в “топонимическом переделе” − от насаждавшейся в советское время единой матрицы урбонимов к диверсификации топонимической политики по многим параметрам [3, 34, 39]⁵⁵. В практике постсоветских городских топонимических переименований в России и СНГ, помимо десоветизации, исследователи выделяют многочисленные тренды: историко-культурный этноцентризм, политизация, гипертрофированность эпох, геополитическая переориентация [3], деатеизация, деколонизация, новые места памяти, десекуляризация, “пакетный” урбанизм, “политика покаяния” [39]; сакральные, политико-идеологические, этноисторические, этнокультурные геоконцепты [16], равно как и более дробные основания для переименований (например, [24, 29]).

Из всего многообразия процессов, связанных с топонимической политикой в городском пространстве в России, мы выбрали один маркер, который способен, на наш взгляд, отразить как тренд перехода от универсализма к диверсификации практик управления идентичностью с помощью топонимии, так и потенциально – содержание различных моделей конструирования идентичностей властью. Таким маркером выступила десоветизация городской топонимии, которую для целей данной работы мы будем понимать как процесс отказа от урбонимов, формировавших единую советскую идентичность. В качестве объекта исследования выбраны центральные города российских регионов. Главные вопросы, которые автор перед собой ставит, это:

– как различаются практики десоветизации городской топонимии в России?

– какие факторы оказывают основное воздействие на такие различия?

– существуют ли географические закономерности распространения этих различий?

– можно ли описать такие закономерности как географические модели?

В качестве основной гипотезы мы выдвигаем предположение, что поскольку практика десоветизации/консервации городской топонимии тесно связана с использованием последней в конструировании региональной идентичности в целях повышения/закрепления лояльности населения региональной/городской власти, то региональные различия в такой практике зависят от региональных комбинаций политических ориентаций населения и политических ориентаций правящей элиты.

То есть, в частности, если преобладающие политические ориентации населения и правящей элиты совпадают, то реализация соответствующих им топонимических практик будет способствовать/не мешать повышению лояльности населения данной элите. В случае же, когда такого совпадения нет, стоит ожидать снижение лояльности вплоть до проявлений различных форм гражданского и политического активизма.

С помощью предлагаемого прикладного исследования мы попробуем ответить на поставленные вопросы и проверить выдвинутую гипотезу.

ДАННЫЕ И МЕТОДЫ

Не имея возможности провести анализ зависимостей практик десоветизации топонимии центральных городов всех российских регионов, необходимо было произвести выборку городов, которые были бы репрезентативны для заявленных исследовательских целей. В соответствии с нашей рабочей гипотезой, выбранные города должны репрезентировать региональные различия политических ориентаций населения. С этой целью мы использовали концепцию электоральной карты России Р.Ф. Туровского. Согласно ей, отражаемые в электоральном поведении региональные различия в политических ориентациях населения в значительной мере описываются “горизонтальными расколами”, главными из которых выступают раскол между русским ядром и этническими перифериями, раскол “Север–Юг”, усиливающийся раскол “Запад–Восток” [38]. Выбираемые нами для анализа города, таким образом, должны репрезентировать эти расколы. Поэтому мы выбрали 4 города, представляющие, по нашему мнению, основные полюса упомянутых расколов, а также, по мнению Р.Ф. Туровского, 4 “идеальных типа электоральных культур” (из шести таких типов, связываемых им с горизонтальными расколами) [38]:

• Великий Новгород − северная (северо-западная) электоральная культура, северный и западный полюса расколов;

• Владивосток − восточная (сибирская и дальневосточная) электоральная культура, восточный полюс расколов;

• Рязань – южная электоральная культура и полюс расколов;

• Махачкала – предкавказская электоральная культура и полюс этнической периферии.

Для каждого города использовалось описание соответствующего ему типа электоральных настроений в постсоветский период до 2006 г. из упомянутой работы Р.Ф. Туровского. Для анализа актуальной картины электоральных настроений мы произвели анализ голосований по сравнимым индикаторам на последних выборах в Государственную Думу РФ 2011 и 2016 гг. по этим городам по данным ЦИК РФ [42].

Для анализа связи десоветизации городской топонимии и политических ориентаций правящей элиты были произведены сравнения периодов ключевых переименований урбонимов со сроками исполнения полномочий региональных и городских глав исполнительной власти (и их политического профиля).

Проверка основной гипотезы проводилась также на основе анализа данных СМИ об общественном активизме в отношении топонимической политики властей.

Для оценки процессов десоветизации топонимии в выбранных для исследования городах использовались данные о составе урбонимов до 1990 г. (по наиболее близким по времени к этой дате доступным источникам) и в 2020 г. В качестве источников данных для соответствующих лет использовались справочники, картографические материалы (для советского периода), официальные документы, публикации и данные информационных порталов [4, 8, 13, 17, 18, 21, 22, 25, 26, 28, 30, 31]⁶⁶. Данные также верифицировались по [41].

Дополнительно мы провели сравнительный анализ динамики переименований главных (знаковых центральных) улиц соответствующих городов.

РЕЗУЛЬТАТЫ ПРИКЛАДНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

В табл. 1 представлены показатели процесса десоветизации топонимии в выбранных городах. Очевидно, что города по этим показателям сильно различаются, что как минимум свидетельствует о том, что наша выборка действительно фиксирует различия в исследуемых процессах. Каждый город можно описать модельными характеристиками десоветизации, выраженными в сравнительном лидерстве или отставании в относительных величинах, показанных в табл. 1.

Так, максимально интенсивный характер десоветизации демонстрировал Великий Новгород, минимальный (но с принципиально разными особенностями) – Рязань и Махачкала. Великий Новгород характеризовался максимальной глубиной переименований советских урбонимов: в 2020 г. там оставалось лишь 3% таких названий, 71% существовавших к концу советской эпохи советских урбонимов было переименовано. Рязань отличалась минимальным значением последнего упомянутого параметра из всех городов – там переименовали всего 16% таких названий, несмотря на то, что, казалось бы, из тех названий, которые изменялись в последние 30 лет, абсолютное большинство было именно советских. Просто общее количество переименований было там минимальным из всех городов. Не менее консервативную тенденцию, хотя и с другими характеристиками, демонстрировала Махачкала. Там и в 1989, и в 2020 гг. насчитывалась максимальная среди прочих городов доля советских названий. В отличие от Рязани там общий процесс переименований шел максимально интенсивно, но именно советские названия он затронул в минимальной по отношению к другим городам степени. Владивосток занимал промежуточное положение, приближаясь скорее к консервативной рязанской модели, чем к радикальной новгородской.

Насколько коррелируют эти различия с описанными Р.Ф. Туровским моделями в электоральных культурах, которые выбранные автором города представляют?

Согласно Р.Ф. Туровскому, каждая из электоральных культур отличается своими особенностями электорального поведения по характеристикам конформистского, левого, национально-патриотического, либерального типов голосований в сопоставлении со среднероссийскими [38].

Представленная Великим Новгородом Северная (северо-западная) электоральная культура отличалась конформизмом (мы это явление называем лоялизмом [2]), возникшим на волне либеральных реформ, которые привлекли на Севере большие симпатии. Наряду с поддержкой “партии власти” (особенно в 1990-е гг.) северные территории характеризовались повышенным фоном как либерального, так и национал-популистского голосования. Популярность левых сил здесь стабильно низка, что принципиально отличает Русский Север от Русского Юга [38]. Описанная Р.Ф. Туровским тенденция (за исключением лоялизма) отчасти подтверждается и результатами недавних выборов в Госдуму (табл. 2). Максимально либеральной альтернативой из представленных в таблице выступает партия “Справедливая Россия”, за которую в Великом Новгороде была подана максимальная из всех городов доля голосов. Зафиксированная нами максимальная глубина десоветизации топонимии вполне соответствует самой низкой из трех рассмотренных “неэтнических” региональных центров поддержке левых сил и либеральной ориентации, характерной для данной электоральной культуры.

Рязань и Южную электоральную культуру отличает, главным образом, популярность левых сил, в первую очередь – коммунистов. Южная культура возникла в связи с расколом “Север–Юг”, как антипод северной культуры [38]. Таблица 2 это также подтверждает. Максимальный консерватизм в переименовании советских топонимов Рязани, зафиксированный нами, полностью отражает электоральную культуру “красного пояса”.

Особенностью Владивостока и Восточной (сибирской и дальневосточной) электоральной культуры является пониженный уровень лоялизма, а также повышенные национал-популистская ориентация и поддержка левых сил (что отличает Восток от Севера) [38]. Все эти тенденции подтверждаются материалами табл. 2, с добавлением минимального среди всех городов уровня участия в голосовании. Консервативная тенденция десоветизации, описанная выше, также вполне коррелирует с характеристиками этой электоральной культуры.

Материалы табл. 2 демонстрируют, что Махачкала, представляющая Предкавказскую электоральную культуру, по сравнению с описанным Р.Ф. Туровским периодом (в котором он отмечал и повышенную долю голосовавших за левые силы), к 2010-м гг. сохранила и значительно усилила лишь лоялистскую тенденцию – до максимального среди всех городов уровня. Голосование за партию власти и участие в голосовании здесь стало стабильно максимальным, поддержка всех остальных думских партий – минимальной. Думается, что модель консервативной десоветизации топонимии, продемонстрированная Махачкалой, лишь отчасти описывается трендами электоральной культуры. Однако нельзя недооценивать и существенные особенности последней, отражаемые в ее плебисцитарности (единодушной поддержке официальной позиции властей).

Для оценки потенциального влияния вклада региональных и местных политических элит мы провели сопоставление динамики постсоветских переименований с периодами исполнения обязанностей глав органов исполнительной власти (табл. 3). Помимо динамики прохождения основных волн переименований, нам показалось показательным сравнить политику и динамику переименований главных (знаковых центральных) улиц исследуемых городов. Для большей сравнимости были выбраны улицы/проспекты, носившие имя Ленина. По каждому городу была дана оценка уровня общественной поддержки топонимической политики для проверки выдвинутой основной гипотезы.

Переименования в Великом Новгороде прошли в пять волн, причем более 80% от всех переименований произошли в 1991 и 1999 гг. Первые четыре волны можно смело соотносить с периодом губернаторства демократически ориентированного М. Прусака и тесно связанными с ним первыми тремя главами города. Одним из первых в 1991 г. центральному проспекту Ленина было возвращено историческое дореволюционное название Большой Московской ул. Тем не менее, оба произведенных после 1999 г. переименования советских топонимов (замена в 2011 г. имен площади и проспекта Карла Маркса) произошли при мэре-единороссе Ю. Бобрышеве. Это, вероятно, свидетельствует о сохранении совпадения антикоммунистических настроений электората и элиты города и после ухода из руководства “номинальных” демократов. Интересно, что значительное место среди заместивших советские топонимы заняли названия, связанные со Второй мировой войной и героями, имевшими отношение к Новгородской земле. Достаточно специфической особенностью Новгородской урбонимии стало появление с 1993 г. сдвоенных названий: новое/возвращенное досоветское + советское. Это происходило с “военными” названиями (пл. Софийская-Победы) [8], а также в случаях, если советские имена были связаны с героями и иными личностями, значимыми для региона, а не “общесоветскими”. Например, ул. Тимура Фрунзе была переименована в ул. Тимура Фрунзе-Оловянка. Т. Фрунзе героически погиб в боях за Новгородскую обл. Таким образом, можно отметить как новгородскую особенность десоветизации – ее “регионализацию” через сохранение исторической памяти о советской региональной героике.

В Великом Новгороде процесс общественного обсуждения топонимической политики идет весьма активно, непрерывно и максимально гласно, что, возможно, влияет на минимизацию проявлений иных форм гражданского активизма в этой области⁷⁷. Обсуждение затрагивает как появление новых урбонимов, так и уже состоявшиеся переименования. Так, из массы переименованных в 1991 г. названий в некоторых случаях были произведены коррекции переименований. Одни носили чисто прагматический характер. Так, три переименованные в 1991 г. улицы позже объединили в одну: вместо Фроловской, Забавской и Предтеченской появилась одна улица Предтеченская. Другие – смысловые, с учетом общественного обсуждения: Лубянице вернули прежнее название – Пушкинская. Однако переименований обратно в советские идеологические названия не произошло. Примечательно, что такие требования неоднократно публично звучали (преимущественно от ветеранских организаций [7]), и большинство из них выливалось в официально организованные общественные обсуждения, включавшие опросы, дискуссии в топонимической комиссии и голосования в городской Думе. Из наиболее резонансных и показательных для нашей темы отметим два.

Уже упомянутое переименование площади и проспекта Карла Маркса в 2011 г. вызвало, пожалуй, одно из самых бурных общественных обсуждений, включавших публикацию писем протеста, и вылившееся в проведение масштабного опроса и голосования в городской Думе. Большинство горожан и депутатов, а затем и мэр города поддержали переименование, несмотря на наличие явно выраженного оппозиционного мнения меньшинства. Примечательно, что сама улица появилась лишь к 1950-м гг., ее планировали назвать именем Сталина, но в связи со сменой политической эпохи назвали Вокзальной, а в позже – Карла Маркса. В 2011 г. решено было не возвращать прежнее нейтральное название советского времени, а дать идеологически (религиозно) нагруженное новое название Воскресенский бульвар. Видимо, именно такая нагрузка вызвала новую волну протестных обсуждений со стороны ветеранов. Примечательно, что последние их требования уже не имели ничего общего с коммунистической идеологией как таковой (в этом мы видим признание ими мнения большинства), а были связаны с темой секуляризации и военной тематикой. Однако после обсуждения в 2020 г. их требование переименовать Воскресенский бульвар в бульвар Красной Армии было отклонено Думой [1].

Второе резонансное общественное обсуждение было связано с требованием возвращения переименованной в 1991 г. в историческую “улицу Федоровский Ручей” им. Гагарина. Такие требования общественностью высказывались неоднократно: в 2006, 2007, 2009, 2011 и 2019 гг. Связаны они были не столько с идеологическими, сколько с утилитарными аргументами (неоднозначностью для понимания сочетания “улица-ручей” и неудобством употребления), а также с популярностью личности первого космонавта. В противовес звучали исторические и местно-патриотические аргументы. В качестве компромисса предлагалось даже назвать другую (новую) улицу именем Гагарина. В конце концов также было проведено голосование, и в 2019 г. вопрос был закрыт большинством голосов в пользу сохранения исторического названия [19].

Очевидно, что действия властей по переименованиям урбонимов в Великом Новгороде весьма активно верифицируются обществом с применением демократических процедур, что нейтрализует появление потенциальных напряжений в отношениях общества и власти.

Абсолютное большинство переименований советских топонимов в Рязани имело место в 1994 г. (в преддверии празднования 900-летия города), в период нахождения во главе города В. Рюмина (до 21.03.1994 г.), с 1989 г. возглавившего Рязанскую оппозицию КПРФ, а с 1990 г. ставшего координатором движения “Демократическая Россия” в Рязанской области. В последующие годы руководство исполнительной власти было более консервативным в соответствии с настроениями электората. В 2000-х гг. из “советских” названий были переименованы лишь улицы Каляева и Халтурина (террористы-революционеры), которые могли попасть в “опалу” тогдашним коммунистическим, патриотическим и лоялистским руководителям города и региона не столько из-за борьбы с советской идеологией, сколько с терроризмом. Таким образом, можно предположить, что если бы на волне первых демократических реформ к власти в городе не пришли демократы, то десоветизация топонимии Рязани могла не состояться вовсе. Очень показательным примером того, как такая идеологическая инверсия власти компенсировалась в топонимии, выступает судьба центральной улицы Рязани: дореволюционная Большая Астраханская ул. в 1919 г. была переименована в Советскую, в 1924 г. – в ул. Ленина, в 1994 г. (при главе города В. Рюмине) – в Астраханскую ул., а в 1997 г. с приходом как в регионе, так и в городе к власти представителей КПРФ – обратно в ул. Ленина. Этот пример не единственный. Одной из первых процедуре переименования подверглась улица Энгельса, которая стала именоваться Рыбацкой. После начала протестных выступлений “для успокоения недовольных” в качестве компенсации улицу Индустриальную в Приокском поселке переименовали в улицу Энгельса [18]. Мы интерпретируем данные примеры как показатель несовпадения преобладавших настроений общества с практикой десоветизации, что привело к активизму и коррекции новой политической элитой принятых ранее решений.

Во Владивостоке десоветизация началась раньше, чем в других городах: еще в 1990 г., до избрания Б. Ельцина президентом РСФСР была переименована ул. Жертв Революции. Основная городская волна переименований советских урбонимов имела место в 1991 г. и связана с совпадавшими на тот момент демократическими и посткоммунистическими обновленческими настроениями электората и власти. В 1997 г. вторая волна переименований (в период исполнения обязанностей популярным и демонстрировавшим свою политическую независимость главой города В. Черепковым) в значительной мере коснулась топонимов присоединенного к городу поселка Трудовое. Судьба названий центральной улицы Владивостока складывалась следующим образом: изначально Американская ул. в 1873 г. была переименована в Светланскую (оба имени – по названиям исторически знаковых кораблей для региона), затем в 1924 г. – в Ленинскую, а в 1992 г. – обратно в Светланскую [21]. Такая “нормальная” модель, когда знаковой центральной улице, носившей на момент переименования имя Ленина, возвращается и впоследствии сохраняется историческое дореволюционное название (или его производная), повторяет пример Великого Новгорода и представляется распространенной.

Нам не удалось найти следов серьезного протестного активизма, связанного с переименованием советских урбонимов во Владивостоке. Вероятно, это связано с широкой общественной поддержкой харизматичного мэра В. Черепкова и его политики, частью которой и были указанные переименования⁸⁸. Несмотря на такую лоялистскую реакцию на “черепковские” переименования советских урбонимов, прочая топонимическая проблематика активно формирует политическую повестку города. Последний пример: Владивосток оказался одним из лидеров среди городов, инициировавших общественную кампанию, требующую переименования ул. Терешковой в знак протеста против формального инициирования ею процесса, запустившего проведение референдума об изменениях в Конституцию в 2020 г. [5]. Можно заключить, что несмотря на осознаваемую обществом значимость топонимической повестки в политической борьбе, процесс десоветизации во Владивостоке происходил в режиме общественно-политического согласия.

В отличие от всех остальных городов, в Махачкале переименования топонимов носили характер не волн, а постоянно действующей практики. Некоторые улицы переименовывались неоднократно (пр. Калинина с 1992 г. – проспект Коркмасова, с 1996 г. – пр. Имама Шамиля). Переименования приостанавливались, как правило, лишь в период смен исполнительной власти республики и города. Абсолютное большинство советских топонимов было заменено именами национальных деятелей. Примечательно, что при этом новые названия могли также быть связаны с социалистическими революционными деятелями и с советскими партийными, государственными, спортивными и прочими фигурами, но только относящимися к дагестанско-вайнахским этносам. Таким образом, в данной модели десоветизация топонимии обусловливалась не столько стремлением к ее “деидеологизации”, сколько тем, что В. Тхакахов именует “деколонизацией” [39], сопровождавшейся этнической “национализацией” топонимии. Второй тенденцией была уже отмеченная для Великого Новгорода “регионализация” исторической памяти, не обязательно связанная с этничностью. Так, некогда унифицированные советские урбонимы получили имена персон, связанных с Дагестаном: Плешакова (министр труда СССР), Подвального (герой Чеченских кампаний, депутат от Дагестана), Селивантьева (герой Советского Союза, погиб в Махачкале) и др. В списке новой топонимической иконографики есть и весьма политизированные персоны: Имам Шамиль, А.А. Аджиев (идеолог газавата против России в Кавказской войне XIX в.). Центральная Инженерная улица Махачкалы после революции была переименована в Молодежную, в 1923 г. – в Комсомольскую, в 1950 г. – в ул. Сталина, в 1954 г. – в ул. Ленина, в 1977 г. – в Ленинский пр., в 2005 – в пр. Расула Гамзатова. Этот пример довольно позднего переименования также подтверждает тот факт, что идеологический аспект десоветизации в топонимической политике Махачкалы имеет вторичное значение на фоне упомянутых тенденций к “национализации” и “регионализации”⁹⁹.

Топонимический активизм в Махачкале довольно выражен, особенно в последние годы, и направлен не на противодействие или поддержку десоветизации, а на две основных повестки. Во-первых, это протесты против особенностей административной практики переименований исходя из прагматических соображений. Неоднократно публично высказывалось недовольство: непрекращающимся почти ежегодным процессом переименований, непрозрачностью и бесконтрольностью решений властей в этом процессе, неоднократным переименованием одних и тех же улиц, дублированием названий, сменой нумерации домов и другой айдентики в этих процессах. Недовольство вызывали при этом большие затраты экономики на переименование, затраты личных средств и времени горожан на замену документов и айдентики, неэффективность организации этих процедур, практические проблемы ориентации горожан и городских служб в пространстве, клановость принятия решений о переименовании (именами родственников и т.п.) [15, 27].

Вторая протестная повестка связана не с административными, а идеологическими и политическими аспектами переименований. Они напрямую не связаны с десоветизацией, а имеют отношение к особенностям местной специфики выбора тематик для новой иконографики. Помимо упомянутых тем, фиксировались выступления против отдельных имен и принципов их использования, применительно к планам или практике конкретных переименований [14]. Неоднократно звучали призывы как к прекращению бесконтрольной высокой топонимической активности властей, так и к возвращению старых названий (однако не в связи с желанием реставрации советских названий, а скорее коррекции недавней практики) [27]. Можно заключить, что безотносительно повестки десоветизации, топонимическая практика властей Махачкалы способствует росту напряженности между властью и обществом.

ВЫВОДЫ

Мы подтвердили тот факт, что практики десоветизации городской топонимии в России существенно различаются, и такие различия, по всей видимости, связаны с региональными комбинациями политических ориентаций населения и политических ориентаций правящей элиты. Характерные для зон расположения наших модельных городов как полюса географических электоральных расколов, так и “идеальных типов электоральных культур” (по Р.Ф. Туровскому) описывают различия в процессах десоветизации топонимии. Так, наиболее консервативные модели десоветизации демонстрировали города-представители Южной и Предкавказской электоральных культур (и полюсов Юга и этнической периферии в горизонтальных расколах [38]), отличающиеся соответственно про-левыми и плебисцитарно-лоялистскими настроениями. Наиболее радикальную модель десоветизации демонстрируют города Северной (северо-западной) электоральной культуры, которая характеризуется самым про-либеральным электоратом. Владивосток, как представитель полюса Восток в электоральном расколе Запад-Восток и Восточной (сибирской и дальневосточной) культуры [38], проявлял переходную модель десоветизации, приближающуюся тем не менее к “Южному” консервативному типу. Это соответствует характерному для этой культуры повышенному фону национал-популистской ориентации и поддержки левых сил.

Кроме того, в соответствии с выдвинутой гипотезой, выявлена зависимость моделей десоветизации от региональных комбинаций политических ориентаций населения и политических ориентаций правящей элиты. Существенное влияние на особенности и ход десоветизации оказывали организационные и политические особенности тех региональных и городских администраций, которые были у власти в соответствующие периоды. Так, например, были зафиксированы случаи возвращения знаковых советских топонимов, которые были переименованы радикально демократически настроенными администрациями, после прихода им на смену более консервативных администраторов в “красной” Рязани. А процесс “перманентного” переименования урбонимов в Махачкале лишь ненадолго прерывался в момент смен администраций. На примере переименований центральных улиц, имевших повышенное символическое значение и носивших имя Ленина, были выявлены разные практики в исследованных модельных примерах. “Нормальная” картина возвращения такой улице в ходе первой же волны десоветизации исторического дореволюционного наименования, сохранявшегося затем неизменным, была зафиксирована в Великом Новгороде и Владивостоке. Ей противостояли модели Рязани, где, как указывалось выше, после первичного переименования центральной улицы в начале 1990-х, затем в конце 1990-х гг. ей снова было возвращено имя Ленина, а также модель Махачкалы, в которой переименование центрального Ленинского пр. в пр. Расула Гамзатова произошло отнюдь не первым, а лишь через 15 лет после окончания советской эпохи и старта периода первичной демократизации в России. Такие различия мы также объяснили особенностями указанных политических культур.

Приведенные примеры связи общественной реакции с топонимическими решениями также вполне подтверждают нашу гипотезу. Так, было показано, что в ряде случаев (как, например, в Рязани – по повестке десоветизации, а в Махачкале – по прочим аспектам топонимической политики) проявлялся существенный протестный активизм, потребовавший коррекции политики властей. В случае Великого Новгорода и Владивостока практика властей в области десоветизации совпадала с ориентациями общества и не вызывала существенного протестного активизма.

Помимо общего тренда перехода от единой советской матрицы урбонимов к региональной диверсификации топонимических подходов, нами отмеченa повторяющаяся практически во всех городах тенденция к “деидеологизации” и “регионализации” топонимии через закрепление региональной исторической памяти, для Махачкалы – минимальная “деидеологизация”, замененная “деколонизацией” [39], сопровождавшейся “национализацией” и той же “регионализацией” топонимии. Можно также отметить, что по сравнению с исследованными ранее столичными городами стран СНГ [3], региональные центры, попавшие в данное исследование, демонстрировали минимальную тенденцию к появлению в топонимии новых геополитических маркеров.

Таким образом, мы подтвердили выдвинутую гипотезу, равно как и существование географических закономерностей распространения различий моделей десоветизации городской топонимии, выявили существенные факторы, формирующие такие различия.