Российская археология, 2023, № 2, стр. 34-51

Минуло полвека с начала активного изучения уральскими и сибирскими учеными археологических памятников Ханты-Мансийского автономного округа – Югра (Стефанова, Борзунов, 2002; Барсова гора…, 2002; Чемякин, Карачаров, 2002; Чемякин, Зыков, 2004; Борзунов, Чемякин, 2006; Перевалова, Карачаров, 2006; Чемякин, 2008) и более сорока лет со времени выхода в свет первых фундаментальных исследований по кулайской культуре (культурно-исторической общности, далее – КИО) раннего железного века лесной полосы Западной Сибири (Троицкая, 1979; Чиндина, 1984). Накоплен огромный фактический материал по западному ареалу кулайской КИО, в котором были открыты сотни поселенческих памятников, раскопаны десятки жилищ и хозяйственных построек сургутского и нижнеобского вариантов данной общности. В первых обобщающих работах эти территории представлены только единичными памятниками. Новые полевые и камеральные исследования скорректировали представления о генезисе и развитии кулайской КИО в Сургутском и Нижнем Приобье, Нижнем Прииртышье, бассейне Конды и верховьях Пура, а также позволили предложить новую периодизацию древностей раннего железного века этих и сопредельных территорий. Последняя включает два этапа: белоярско-васюганский (VIII/VII–IV/III вв. до н.э.) и собственно кулайский (IV/III вв. до н.э. – III/IV вв. н.э.), также известный под названием “ярсалинский” (Чернецов, 1957; Федорова и др., 1991; Чемякин, Карачаров, 2002. С. 34–44; Борзунов, Чемякин, 2006; Чемякин, 2008. С. 60–94). Напомню, что Л.А. Чиндина в рамках кулайской “эпохи” выделяет два этапа: раннекулайский, или васюганский (VI–II–I вв. до н.э.), и позднекулайский, саровский (II–I вв. до н.э. – V в. н.э.) (Чиндина, 1984. С. 120–124).

В отличие от ранее доминировавшей гипотезы о формировании кулайской КИО в результате обширных разнонаправленных миграций (Чиндина, 1984. С. 156–175. Рис. 48 ) предложена альтернативная концепция. Суть ее сводится к тому, что “новые материалы свидетельствуют в пользу автохтонного формирования культур (или локальных вариантов) данной общности на большей части таежного Приобья. То есть там, где в эпоху бронзы были распространены культуры общности гребенчато-ямочной керамики. Что касается миграций среднеобского кулайского населения, то они были направлены в основном на юг и юго-восток Западной Сибири – в Омское Прииртышье, Томское и Верхнее Приобье. Переселения из Среднего Прииртышья на запад и северо-запад – в Нижнее Приобье и на Конду маловероятны. Говоря о переменах, происходивших в кулайское время в западносибирских лесах, их “можно кратко определить двумя словами: унификация и прогресс”” (Борзунов, Чемякин, 2006. С. 86; также см.: Федорова, 2000. С. 57; Агаркова и др., 2016. С. 110–114).

В определенной степени изменились представления и об этнолингвистической принадлежности древних таежных племен Приобья. В свое время сибирские археологи и этнографы, вслед за В.Н. Чернецовым, связывали кулайскую культуру-общность с самодийским или с нерасчлененным угро-самодийским “этносом” (Чернецов, Мошинская, 1954. С. 189; Чернецов, 1971. С. 105; Чиндина, 1984. С. 171–175). Между тем, скорее всего, это было грандиозное полиэтничное объединение, в котором значительная часть лесных кулайских племен в западной половине ареала, включая Сургутское Приобье и южную часть Нижнего Приобья, могла быть преимущественно угроязычной (Чемякин, Карачаров, 2002. С. 44; Троицкая, Новиков, 2004. С. 65; Чемякин, 2008. С. 93), а в восточной половине и на крайних северных территориях обитали в основном представители самодийских коллективов.

Помимо этого, в Сургутском и Нижнем Приобье были обнаружены кулайские могильники, а главное – серия погребальных объектов с исключительно богатым инвентарем. Последние и являются предметом нашего анализа. Подробные сведения о них опубликованы в ряде местных изданий (Чиндина, 1984; Зыков, Федорова, 2001; Чемякин, Карачаров, 2002. С. 40–47; Бельтикова, 2002; 2008; Борзунов, Зыков, 2003; Чемякин, Зыков, 2004; Борзунов, Чемякин, 2006; Перевалова, Карачаров, 2006; Чемякин, 2008; Карачаров, 2011; 2017; Агаркова и др., 2016; и др.), а также на страницах журнала “Российская археология” (Бельтикова, Борзунов, 2017). В целом же данный комплекс мало известен за пределами Западной Сибири.

Ниже приведены краткая характеристика и анализ шести уникальных погребальных объектов без детализации состава находок с приложением некоторых иллюстраций (рис. 1–8).

Рис. 1.

Карта памятников с погребальными объектами кулайской элиты Сургутского и Нижнего Приобья; погребение 1 Барсовского III могильника: А – карта памятников: 1 – Барсовский III могильник, 2 – могильник Нивагальское 34, 3 – могильник Агрнъеган 1, 4 – Шеркалинский могильник, 5 – Холмогорский погребальный комплекс, 6 – клад на городище Барсов Городок I/20; Б – костюм мальчика-воина из погребения 1 Барсовского III могильника (реконструкция А.П. Зыкова) В, Г – план погребения 1 (север – магнитный) и находки из него: 1 – серебряные кольца (2 шт.), 2 – серебряная накладка, 3 – фрагменты бронзовых зеркал, 4 – подвески из распиленного зеркала с рифленым концентрическим орнаментом (2 шт.), 5 – бронзовая рифленая пронизка, 6 – бронзовые накладки гофрированные (2 шт.) и с гофрированно-жемчужным декором (1 шт.), 7 – бронзовая полая зооморфная подвеска, 8 – крестовидные изделия из медной проволоки, 9 – бронзовый витой браслет, 10 – бронзовая антропоморфная подвеска, 11 – бронзовая орнито-зоо-антропоморфная накладка-подвеска, 12 – медные или бронзовые наконечники стрел (2 шт.); 13 – железный кинжал, 14 – железный топор-кельт, 15 – железный кинжал с бронзовыми перекрестьем и навершием, 16 – серебряная фольга на бересте, 17 – глиняный горшок, 18 – стеклянные и сердоликовые бусы, бисер (367 шт.), 19 – бронзовое зеркало с лепестковой розеткой и циркульным декором; (см.: Борзунов, Зыков, 2003. Рис. 1–6; Чемякин, 2008. Рис. 83 ).

Fig. 1. Sites with grave goods of the Kulayka culture elite in the Surgut and Lower Ob River Region; grave 1 of the Barsov III burial ground: А – map of the sites; Б – a boy-warrior’s costume from grave 1 (reconstruction by A.P. Zykov); В, Г – plan of grave 1 (magnetic North) and finds from it

Рис. 2.

Могильник Нивагальское 34. Погребение 1: А – план и разрез (север – истинный/географический); Б – находки: 1 – фрагмент клинка с острием; 2 – обломки наконечника копья; 3–9, 14, 15 – наконечники стрел; 10 – топор-кельт; 11 – скопление наконечников стрел из меди/бронзы и кости; 12 – фрагмент кольцевидного навершия; 13 – стержень; 1, 2, 12, 13 – железо; 3–11 – медь, бронза, дерево; 11, 14, 15 – кость. Условные обозначения: а – темно-серый песок, насыщенный тленом (стенки и дно могилы); б – перемешанный желто-коричневый песок с углями (заполнение могилы); в – белый и серый оподзоленный песок (подзол); г – темный коричнево-серый тлен (органика); д – светло-желтый перемешанный песок (нора); е – следы красной краски (см.: Данилов, 2011. Рис. 4; Карачаров, 2011. С. 82–85. Илл. 23–26; 2017. С. 90. Рис. 3, 6, 7, 10 ).

Fig. 2. The Nivagalskoye 34 burial ground. Grave 1: А – рlan and section (true/geographic North); Б – finds

Рис. 3.

Могильник Нивагальское 34. Инвентарь из погребений 1 (1–8, 10, 11, 13–23, предположительно – 9) и 2 (12): 1 – бусина, 2, 3 – височные кольца, серьги, 4 – сломанное зеркало, 5, 9–12 – подвески из разрезанных зеркал, 6 – ажурная плакетка-накладка с изображением человека, 7, 8 – предметы неопределенного назначения, 13 – ручка котла, 14, 17 – обломки зеркал, 15, 16 – трубчатые гофрированные пронизки, 18 – бляха (подвеска-накладка), имитирующая зеркало, 19, 20, 22 – выпукло-вогнутые бляхи-зеркала с отверстием в центре, 21 – зеркало с насадом, 22 – глиняный горшок; 1 – стекло, 2, 3 – золото, 7 – серебро, 4–6, 8–22 – медь, бронза, 23 – глина (см.: Карачаров, 2011. Ил. 4–11, 15, 17–20, 22, 23, 27; 2017. Рис. 4, 1, 2; 9; 11, 1).

Fig. 3. The Nivagalskoye 34 burial ground. Goods from graves 1 (1–8, 10, 11, 13–23, presumably 9) and 2 (12)

Рис. 4.

Могильник Агрнъеган I: А – местонахождение памятника; Б – разрушенные погребения; В – инвентарь: 1–7 – бусины, 8–10 – антропоморфные личины, 11 – личина с “оттиском” зооморфной бляхи, 12 – птицевидная отливка, 13 – подвеска с антропоморфными личинами, 14 – отливка в виде пары бобров, 15 – поясная бляха-накладка, 16 – фрагмент эполетообразной застежки с изображением головы медведя между лапами, 17 – обломок бляхи с изображением головы медведя, 18 – бляха с изображением антропоморфных персонажей, фланкированных фигурами бобров, 19 – бляха с изображением “семейной сцены”, 20, 21 – выпукло-вогнутые бляхи-зеркала с отверстием в центре, 22–25 – фрагменты чаши; 1–7 – стекло, паста; 8–25 – цветной металл (см.: Перевалова, Карачаров, 2006. С. 62–71; К-арачаров 2017. Рис. 1).

Fig. 4. The Agrnyogan I burial ground: А – location of the site; Б – destroyed graves; В – goods

Рис. 5.

Могильник Агрнъеган I. Инвентарь из погребений: 1 – наконечник копья, 2–4 – наконечники стрел, 5 – топор-кельт, 6–8 – биметаллические кинжалы в бронзовых ножнах (8 – реконструкция К.Г. Карачарова и В.Н. Широкова), 9 – втулка-обойма, 10–13 – фрагменты котла; 1–5 – железо, 6–8 – железо, бронза; 9–13 – медь, бронза (см.: Перевалова, Карачаров, 2006. С. 67–69, 71).

Fig. 5. The Agrnyogan I burial ground. Grave goods

Рис. 6.

Могильник Шеркалинский: А, Б – планы и разрезы погребений 1–2 и 3 (север – магнитный): 1 – глиняный сосуд на поддоне, 2 – изделие из железа, 3 – полая бронзовая зооморфная подвеска-пронизка, 4, 12, 13 – бусы из стекла и пасты, 5, 10 – бронзовые гофрированные пронизки, 6, 7 – бронзовые бляхи-накладки с жемчужным орнаментом, 8 – глиняный горшок, 9, 11 – дисковидные бляхи с концентрическим декором, 14 – обломки железного ножа?, 15 – части бронзовой гривны; условные обозначения: а – погребения, б – ямы, в – ямкa, г – уложенные камни, д – угли, обугленные плахи, е – выщелоченный песок, ж – углистый песок (темно-серая супесь), з – береста, и – береста в разрезе, к – зола; В – инвентарь из погребально-жертвенного комплекса (1– 3, 8, 11, 13, 16, 25, 27), погребений 1, 2 (4–7, 9, 14, 19–21, 23, 24, 28–37), 3 (26) и культурного слоя могильника вне погребений (10, 12, 15, 17, 18, 22, 38, 39); 1 –14, 16, 19, 25, 26, 39 – медь, бронза; 15, 17, 20, 21 – железо; 18 – дерево; 22 – камень; 23, 24 – глина; 27–38 – стекло, паста (см.: Чиндина, 1984. С. 50–56. Табл. 5 . Рис. 21–24 ).

Fig. 6. The Sherkaly burial ground: А, Б – plans and sections of graves 1–2 and 3; В – finds from the burial-sacrificial complex, graves 1–2, 3 and the layer outside the burials

Рис. 7.

Холмогорский погребальный комплекс (“клад”): А – погребение кукол-иттарма (реконструкция А.П. Зыкова); Б – образцы некоторых изделий: 1–4, 7–13, 22–24 – “личины”, антропоморфные и зооморфные изображения, 5, 6 – бляхи с рельефными фигурами оленей и всадников, 14–17 – круглые бляхи-зеркала, в том числе с граффити, 18 – полое зооморфное навершие, 19, 20 – бляшки плоскоконические, 21– котел, 25 – бусы; 1–14 – бронза, 25 – стеклянная паста (см.: Зыков, Федорова, 2001. С. 96–114. Рис. 12, 14, 19 ).

Fig. 7. The Kholmogory burial complex (“the hoard”): А – burial of ittarma dolls (reconstruction by A.P. Zykov); Б – samples of some products

Рис. 8.

Холмогорский погребальный комплекс (“клад”). Некоторые образцы оружия: 1 – рукоятка рубильного ножа, 2–11 – наконечники стрел, 12, 13 – наконечники копий, 14 – наконечник ножен палаша, 15, 16 – топоры-тесла (топоры-кельты), 17 – обойма ножен палаша, 21, 25–28 – кинжалы, 22, 23 – ножи, 24 – рубильный нож, 29 – палаш; 1–8, 12, 13, 15–20, 22–27 – железо, сталь, 9 – кость, 10, 11, 14 – бронза, 21, 28, 29 – железо, сталь, бронза (см.: Зыков, Федорова, 2001. С. 115–125, 142–143, 152–155).

Fig. 8. The Kholmogory burial complex (“the hoard”). Some items of weapons

Кулайские погребальные объекты и клад. В 1986 г. автор статьи проводил раскопки городища белоярской культуры Барсов Городок I/3, находящемся у западной окраины г. Сургута в известном урочище Барсова Гора. В процессе работ во внутреннем рву укрепления открыто погребение II–III вв. н.э., для расчистки которого был привлечен А.П. Зыков. Захоронение относилось к сургутскому варианту кулайской КИО, отличалось богатым привозным (Прикамье, Средняя Азия, Причерноморье, Египет, Китай) и местным инвентарем. В состав погребального комплекса входило 394 изделия, включая железное и бронзовое оружие, предметы культа, украшения из цветных металлов, а также 367 импортных стеклянных бус и небольшой круглодонный глиняный горшок. В узкой могиле вытянуто на спине был захоронен мальчик лет шести с монголоидными чертами лица (определение антрополога В.А. Дремова), облаченный в тканую нижнюю и верхнюю меховую одежду (анализ археолога Т.Н. Глушковой), скорее всего, сын местного “князя-богатыря” (рис. 1, Б, В). По-соседству, во внешнем рву, находилась могила бедного общинника, похороненного по сходному обряду. В яме найдены хорошо сохранившийся костяк, кулайский глиняный горшочек, медная ажурная птицевидная отливка, два осколка импортных бронзовых зеркал, невыразительные подвески из медной витой проволоки на деревянных стерженьках, обломки мелкого украшения из такой же проволоки и пара галек – возможно, грузил от рыболовной сети (Борзунов, Зыков, 2003. С. 103–112. Рис. 1–7; Борзунов, Чемякин, 2006. С. 70–71. Рис. 16 , 1–23). Оба погребения были объединены в Барсовский III могильник. К данному памятнику также отнесены кулайские материалы, выделенные из коллекции расположенного в этом же месте средневекового некрополя Барсов Городок (Барсовский I могильник), в разные годы изучавшегося шведским ученым Ф.Р. Мартином, томским исследователем-политссыльным В.Ф. Казаковым и сотрудниками УрГУ А.П. Зыковым, Ю.П. Чемякиным, Н.В. Федоровой, В.А. Борзуновым (Арне, 2005. С. 48, 141. Рис. 324 ; Чемякин, Зыков, 2004. С. 14, 15, 155, 156; Борзунов, Чемякин, 2006. С. 70, 71. Рис. 16 , 1–23; Чемякин, 2008. С. 81–83).

В 1986 г. археолог УрГУ Г.В. Бельтикова при раскопках городища Барсов Городок I/20 (рис. 1, А, 6), расположенного в 1.5 км к востоку от Барсовского III могильника (рис. 1, А, 1), открыла уникальный клад II–III вв. н.э. В его состав входят 54 предмета, изготовленные в разное время в таежном Приобье и далеко за его пределами, в том числе – большая стеклянная глазчатая бусина, бронзовые цельнолитые и ажурные петельчатые пластины-накладки, возможно, использовавшиеся как детали доспеха-нагрудника, поясные крючки, эполетообразные поясные застежки, вотивные объемные фигурки, обломок железного кузнечного молотка – древнейшего в таежном Приобье привозного орудия такого типа из черного металла. Галина Викторовна определила эти вещи как остатки костюма человека, выступавшего в нескольких ипостасях – шамана, кузнеца, вождя и воина (Бельтикова, 2002). Между тем оружия среди этих находок не было. На мой взгляд, это были регалии, срезанные с ритуального облачения и пояса шамана-богатыря, помещенные в ямку диаметром 30 см, глубиной 15 см. Она была выкопана на руинах крепости, в западном углу разрушенного жилища 2. В противоположном углу той же постройки Г.В. Бельтикова раскопала позднекулайское погребение со следами ингумации (зубная эмаль, скопление кальцинированных костей) и характерным для представителя местной элиты сопровождающим инвентарем – плоской антропоморфной отливкой (“личина” воина в шлеме) и крестовидной петельчатой бляшкой из меди или бронзы, остатками кожаного пояса, украшенного гладкими металлическими накладками, а также с двумя кулайскими глиняными сосудами. Возможно, оно принадлежало владельцу “шаманского костюма” (Бельтикова, 2008; Агаркова и др, 2016; Бельтикова, Борзунов, 2017). В отличие от данного клада, все остальные “собрания” вещей раннего железного века, открытые в таежном Приобье (Истяцкий, Мурлинский, Парабельский, Кривошеинский, Васюганский, Холмогорский и др. “клады”), в действительности являлись святилищами или разрушенными могильниками.

В 2003 и 2009 г. в Сургутском Приобье, в Нижневартовском р-не ХМАО – Югры, в бассейне р. Аган, левом притоке р. Тромъеган, местные жители обнаружили два могильника с разрушенными кулайскими погребениями I–IV вв. н.э.: Агрнъеган 1 и Нивагальское 34 (рис. 1, А, 2, 3). Первый памятник, сильно пострадавший при строительстве автодороги, стационарно изучался в 2003 г. К.Г. Карачаровым. Второй объект был обследован в 2011 г. Е.А. Даниловым и П.С. Бахаревым. Последним был заложен небольшой раскоп на месте погребения 1, поврежденного кладоискателями. Материалы погребений изучены и опубликованы Константином Геннадьевичем.

Доставшийся ученым погребальный инвентарь обоих памятников (соответственно, 235 и 73 находки) включает четыре категории предметов: железное и бронзовое оружие, культовые отливки из цветного металла, украшения из стекла, бронзы, меди, серебра и даже золота, глиняную и бронзовую утварь (рис. 2–5). По составу и количеству импортных и кулайских предметов эти захоронения сходны с вышеназванными погребальными объектами Барсовой Горы. Кроме того, по оценке сотрудника Института экологии растений и животных УрО РАН (г. Екатеринбург), кандидата биологических наук П.А. Косинцева, в материалах первого могильника представлены кости не менее двух особей северного оленя, возможно, являвшиеся остатками заупокойных тризн.

Антрополог Д.И. Ражев определил, что собранные части скелетов из некрополя Агрнъеган 1 принадлежали четырем людям, умершим в возрасте от 16 до 25 лет. В свою очередь, в погребении 1 могильника Нивагальское 34, заложенном на руинах укрепленного жилища эпохи энеолита III тыс. до н.э., был захоронен индивид возрастом 20–25 лет, пол которого не установлен. При жизни человек не страдал от анемии и значительного истощения, но имел на позвоночнике следы остеохондроза, вследствие постоянных резких наклонов туловища. В центральной части ямы сохранились пятна охры, указывающие на некие покровы или деревянные детали гробовища, окрашенные в красный цвет (Перевалова, Карачаров, 2006. С. 62–71; Карачаров, 2011; 2017; Борзунов, 2016. С. 40. Рис. 5).

В 1980 и 1981 г. Л.А. Чиндина и Е.А. Васильев на Шеркалинском могильнике, расположенном в низовьях Оби, в 3 км от с. Шеркалы Октябрьского района ХМАО – Югры (рис. 1, А, 4), исследовали двойную могилу с местным кулайским и привозным инвентарем (61 предмет), сопоставимым с материалами богатых погребений Сургутского Приобья (рис. 6). Судя по остеологическим и обугленным древесным остаткам, умершие лежали вытянуто, на спинах, в узких деревянных ящиках-рамах, днища которых были выстланы берестой. Рядом вскрыта третья, частично разрушенная, могила с костями человека и единичными вещами, а также три круглые ямки с остатками кремации и жертвенного комплекса (Чиндина 1984. С. 50–58. Табл. 3 ; 4).

Холмогорский культово-погребальный комплекс (рис. 1, А, 5). В 1976 г. на песчаной гряде в водоразделе Оби и Пура, близ оз. Сорымлор, на территории Холмогорского месторождения нефти при установке буровой вышки № 30 бригадир монтажников В.Н. Мосиенко обнаружил “клад” металлических вещей переходного времени от раннего железного века к средневековью. Он расчистил их, составил схематический план объекта и сообщил о своей находке археологам УрГУ. На обследование памятника выехала Н.В. Федорова. После изучения местонахождения, состава и расположения артефактов Наталья Викторовна и А.П. Зыков интерпретировали данный комплекс как остатки богатого коллективного захоронения кукол-иттарма, помещенного в неглубокую прямоугольную яму (1.60 × 0.65–0.70 × 0.40 м). В состав погребальных даров (193 шт.) входило большое количество оружия, разнообразных украшений, вотивных предметов и фрагменты бронзового котла. Предполагается, что к головам кукол были пришиты небрежно отлитые бронзовые “личины” (рис. 7; 8). По всей видимости, эти манекены олицетворяли знатных воинов кон-ца III – первой половины IV в., погибших на чужбине (Зыков, Федорова, 2001). Сходные объекты с куклами, бронзовыми и деревянными “личинами” продолжали сооружаться в Сургутском Приобье в VII–XV вв. (Карачаров, 2002; Борзунов, 2003; Зыков, 2012. С. 84. Рис. 45 ; 46).

Исторические, фольклорные и этнографические источники свидетельствуют о далеко зашедшей имущественной и социальной дифференциации в средневековых таежных обществах Сургутского и Нижнего Приобья, известных в летописных источниках как “югра”, а также фиксируют наличие в них представителей “княжеской”, воинской и шаманской прослоек (Бахрушин, 1935; Кулемзин, 2004). Прямо и косвенно это подтверждают материалы местных могильников и городищ VII/VIII–XVII вв. (Стефанова, Борзунов, 2002; Чемякин, Карачаров, 2002. С. 48–65; Зыков, Кокшаров, 2001; Зыков, 2012). Опубликованы характеристики воинской элиты (Патканов, 1891; 1892) и “шаманского сословия” остяков – предков ханты и манси. При этом отмечено, что в отличие от других сибирских народов, шаманство у обских угров имело слабо развитые формы (Кулемзин, 1976; 2004; Кулемзин, Лукина, 1977; Мифы…, 1990; Косарев, 2003).

Вместе с тем раскопки памятников кулайской КИО дают возможность установить более ранний генезис института наследственной верховной власти и шаманства в таежном Приобье.

Л.А. Чиндина, автор монографического исследования по кулайской культуре (1984), выделила одну из главных черт начала железного века в западносибирской тайге: утверждение системы грабительских войн, имевших целью захват более сильными общинами и племенами добычи у соседей, а также завоевание территорий с богатыми угодьями для основания своих поселений. Свидетельствами этого являются городища со сложными фортификациями, выполнявшие функцию укреплений и культовых центров, а также святилища и могильники с большим количеством инвентаря, в первую очередь оружия, символизировавшего “силу и богатство” зарождавшегося воинского сословия. Имущественная дифференциация была особенно заметна в богатых кулайских погребениях могильника Каменный Мыс в Новосибирском Приобье (Троицкая, 1979. С. 58; Чиндина, 1984. С. 151. 152). Кроме того, Людмила Александровна предположила, что “судя по изображению воина из Парабельского клада, богатству облачения и оружия Истяцкого, Холмогорского, Парабельского кладов, по-видимому, в конце кулайской эпохи зарождается культ героя-богатыря, особенно ярко проявившийся уже в релкинское время” (Чиндина, 1984. С. 152), в период раннего средневековья.

Охарактеризованные выше богатые погребальные комплексы Сургутского и Нижнего Приобья, исходя из хронологии представленных в них самых поздних вещей, формируются в финале развития кулайской КИО, во II–III/IV вв. н.э. В них представлены и более ранние материалы, в том числе первые железные изделия, престижные привозные украшения из цветного металла, а также импортные стеклянные бусы и бисер, произведенные на рубеже эр. Возможно, самой древней находкой среди них является большая полихромная “глазчатая” бусина из барсовогорского клада, имеющая аналогии в материалах скифского курганного могильника IV–III вв. до н.э. “Три Брата” (“Огоньки”) близ Керчи (Агаркова и др., 2016. С. 61, 100–103. № 14; Бельтикова, Борзунов, 2017. С. 128, 135, 135. Рис. 3, 4).

Аналогичных погребальных комплексов эпох камня и бронзы на данных территориях не выявлено.

Богатые захоронения и клад резко контрастируют на фоне рядовых погребений из тех же и других кулайских могильников Сургутского и Нижнего Приобья, а также бассейна Конды (Барсовский VII, Сырой Аган 13, 16, Старый Катыш и др.). В каждой из “бедных” могил найдено от одного до шестнадцати предметов, причем не таких ярких (Чемякин, Степанова, 1994; Шорин, 2006; Баранов, 2008; Чемякин 2008. С. 81–84; Расторопов, 2014. С. 248–250).

Более представительными в Сургутском и Нижнем Приобье являются собрания артефактов из культовых мест второй половины I тыс. до н.э. – I тыс. н.э., открытых на руинах городищ Барсов Городок I//9 (не менее 156), Усть-Полуй (79), Ус-Нел на р. Ялбынья, Няксимволь I на р. Северная Сосьва (более 70), а также из святилища Йипыг-ойки у пос. Хурумпауль на той же реке, сакральных объектов близ поселения Вуграсян-Вад на р. Ляпин и ритуального комплекса кулайской культуры на Большом Соровском озере. В них содержатся “подношения”, прямо указывающие на формирование в это время воинской элиты и культа воина – бронзовые “личины” в остроконечных и круглых шлемах, железное и бронзовое оружие, элементы доспеха, многочисленные привозные сакральные вещи и украшения (Чемякин, 2008. С. 84; Кардаш, 2008; Ширин, Яковлев, 2010; Няксимволь…, 2014).

Эти материалы позволяют выдвинуть гипотезу о наличии в составе обско-угорских лесных обществ конца I тыс. до н.э. – начала I тыс. н.э. элиты, возможно, даже наследственной, представители которой были наделены функциями “князей-богатырей”, глав родов и общин, воинов и служителей культа.

Как правило, знатные люди и их сородичи проживали в небольших, сильно укрепленных – по местным меркам – резиденциях, защищенных бастионно-башенными фортификациями и глубокими рвами. Идея строительства таких дерево-земляных “крепостей” была, скорее всего, заимствована таежным угорским и угро-самодийским населением у лесостепных угро-иранских племен (Корякова, 1988. С. 167–169; 1993. С. 32, 33, 41, 55–58; Матвеева, 1993. С. 157; 1994. С. 124–128, 143; 1997; 2019) саргатской и гороховской культур, а теми, в свою очередь, в VI–III вв. до н.э. – у ираноязычных саков Приаралья (Борзунов, 2002; 2014). Рядовое население тайги обитало в селищах, расположенных вокруг береговых городищ и поодаль от них – в глубине коренных террас. Еще одна новая черта, присущая военно-потестарной верхушке местного общества: размещение могил вождей-“князей” и богатырей-шаманов на руинах городищ, иногда очень древних. По всей видимости, это было частью формирующегося воинского культа.

Появление бастионных городков и местной угорской элиты в конце I тыс. до н.э. и первые века н.э. было предопределено включением таежного Приобья в систему международной торговли. Главными элементами последней являлись “пушные” ответвления Великого шелкового пути, проложенные из Средней Азии, Причерноморья и Северного Кавказа через евразийские степи на север Западной Сибири по издревле существовавшим “информационным коридорам” и “торговым коммуникациям” – рекам Тоболу, Ишиму, Иртышу, Оби, Волге и Каме. В свою очередь, продвижение “пушных дорог” в это время на север было обусловлено отсутствием в западносибирской лесостепи ценного пушного зверя и резким сокращением его в Приуралье в результате целенаправленной охоты, практиковавшейся лесными коллективами ананьинской КИО. Инициаторами этой торговли выступали “профессионалы” из греческих колоний Северного Причерноморья и “городских” центров саков Средней Азии, переправлявшие сухопутными караванными и водными путями на север Сибири и Урала в обмен на пушнину продукцию своих ремесленных центров. Посредниками в “международной” торговле в евразийских степях выступали скифы, савроматы, саки и сарматы, в лесостепи и на южной кромке тайги – пьяноборско-гляденовские общины Волго-Камья (предки удмуртов и коми), богатые саргатские роды Тоболо-Иртышья (древние предки венгров-мадьяр), разноэтничные племена скотоводов Новосибирского и Верхнего Приобья. Помимо южных товаров в тайгу попадали металлические изделия, производившиеся ремесленниками Приуралья и юго-востока Западной Сибири (Корякова, 1988. С. 166; Матвеева, 1993. С. 156–161; 1994. С. 125–126, 143–144; 2000; 2019; Борзунов, 2002; Ширин, 2003. С. 159; Борзунов, Чемякин, 2006. С. 71–72; Чемякин, 2008. С. 92).

Образцом для “лучших людей” угорских и угро-самодийских обществ западносибирской тайги были, вероятно, отчасти близкие им по языку племена саргатской культуры, проживавшие в тоболо-иртышской лесостепи. Последние отличались четкой социальной стратификацией, вели активную торговлю с городами и государствами Средней Азии, совершали грабительские набеги на степняков и даже включали в состав своей элиты представителей ираноязычного населения. Богатство и высокое положение саргатских объединений демонстрируют их городища и курганные могильники (Корякова, 1988; Матвеева, 1993; 1994; 2000; Матвеева, Проконова, 2019; и др.). Кроме того, саргатские племена осуществляли успешную завоевательную политику в русле общего движения азиатских коллективов на запад (имеется в виду инициированное гуннами Великое переселение народов).

Накопление продукта, значительно превосходящего минимально необходимый для нормального функционирования первобытных общин и обусловившего формирование в приобской тайге богатого управленческого слоя, отделенного от остальной массы населения, произошло явно не за счет производящей экономики (земледелие, скотоводство), которой здесь не было. В этом заключается специфика формирования местной таежной элиты. Вожди кулайских коллективов, опиравшиеся на родовые традиции и силу набранных ими воинских формирований, принудили рядовое население усилить промысловую деятельность и резко изменили в свою пользу распределение получаемых “из-за границы” в обмен на пушнину ценных статусных вещей – металлических украшений, оружия, утвари, культового литья, стеклянных бус и прочих товаров. Правда, экипировка кулайского “дружинника” и даже “князя”-богатыря была довольно скромной, по сравнению с облачениями знатных воинов и военачальников лесостепных саргатских племен (Матвеева, Проконова, 2019), не говоря уже о доспехах и “царских” одеждах вождей скифо-сарматского степного мира.

В свою очередь, о моменте зарождения военно-потестарной элиты в обществах охотников-рыболовов обско-угорского мира свидетельствуют следующие факты. Судя по древнейшим медным фигуркам антропоморфов в шлемах и “солнечных коронах” (Чемякин, 2002. С. 230–231. Рис. 1, 23, 24; 2008. Рис. 47 , 7; 58, 19, 26), самым ранним таежным бастионным укреплениям (Борзунов, 2002. Рис. 3, 42; 9, Б), находке массивного бронебойного наконечника стрелы “кулайского типа” в очаге жилища позднего белоярского селища Барсова Гора II/38 (Чемякин, 2008. С. 71. Рис. 58 , 22), первые признаки формирования образа воина-вождя-богатыря-духа и слоя воинской элиты в Сургутском Приобье фиксируются уже в финале белоярского периода, около V–IV вв. до н.э. Тогда же в сургутской тайге появились лошади – редкие престижные и сакральные животные. Они попали сюда, вероятно, с мигрантами из Тоболо-Иртышья – создателями калинкинской культуры VI–IV вв. до н.э. (Борзунов, Чемякин, 2006. С. 62–76, 82; Чемякин, 2008. С. 74–78, 93).

Работа выполнена в рамках Гос. задания Минобрнауки РФ, тема № FEUZ-2023-0018.