Вестник РАН, 2020, T. 90, № 10, стр. 939-947

ПРОБЛЕМА РИСКА И ОСНОВНЫЕ НОРМАТИВНЫЕ ПРОГРАММЫ

Этика абсолютных запретов. Наименьшим потенциалом с точки зрения оценки действий, порождающих риск, обладает тот образ морали, который всецело сконцентрирован на достижении отдельным индивидом духовно-практического совершенства. Его сторонники стремятся полностью устранить зависимость человека от действующих в мире причинно-следственных цепочек и реализовать его стремление “учреждать мир”, а не следовать его данностям. На фоне этого стремления в основные принципы индивидуального поведения превращаются те требования, которые могли бы регулировать отношения в сообществе людей, всеми силами стремящихся воплотить в своей практике моральный идеал. Совершенствующийся индивид выбирает свои поступки, исходя из их уместности именно в идеальном и воображаемом сообществе, а не из их действительной роли в реально складывающихся отношениях между людьми. Этим определяется пренебрежение, которое испытывают приверженцы морали подобного образца, к последствиям формально правильного поступка. Такая мораль носит строго антиконсеквенциалистский, или деонтологический, характер. Нормативное содержание морали индивидуального совершенства состоит из вариаций императива “действуй как должно, и будь что будет”, причём “будь что будет” относится не только к собственному положению деятеля, возникающему в результате исполнения нормы, но и к положению всех затронутых поступком лиц. Кроме того, этот образ морали тяготеет к абсолютизму, под которым я понимаю выдвижение требований, превращающих какое-то действие или воздержание от него в правильное для всех возможных ситуаций. На роль абсолютных требований больше всего подходят предельно общие запреты, такие как “не убивай”, “не лги”, “не кради” и т.д. Любые попытки использовать менее строгие нормативные ориентиры, оставляющие простор для учёта специфики конкретных ситуаций (например, “помогай другим”, “заботься о них” и даже “не вреди им”), воспринимаются абсолютистами как форма скрытого уклонения от исполнения долга за счёт размывания его границ. В российской этике абсолютизм запретов ярко представлен моральной философией А.А. Гусейнова [5], а в западной – идеями некоторых католических мыслителей [6].

Мне представляется, что важнейший источник антиконсеквенциализма и абсолютизма в этике – стремление моралистов снабдить морального деятеля такой нормативной программой, которая позволяла бы ему не опасаться утраты моральной чистоты в силу неблагоприятного стечения обстоятельств. Ни неопределённость ситуаций морального выбора, ни зависимость между моральной оправданностью решений и правильностью предсказаний будущего не могут сбить нравственный компас сторонника этики абсолютных запретов. Он обладает иммунитетом от морального риска и находится в полной моральной безопасности. Однако попытка устранить моральный риск чревата крайне негативными следствиями. Прежде всего она ведёт к пренебрежению интересами и потребностями тех людей, спасти которых от значительных потерь можно посредством действий, нарушающих абсолютистски понятый запрет, но при этом существенно сокращающих масштабы незаслуженных страданий, унижений и смертей в мире. Эта негативная черта абсолютистской этики запретов находится на периферии данного исследования. Зато другая, наоборот, имеет для него центральное значение. Я имею в виду тот факт, что характерное для этики запретов стремление устранить моральный риск лишает мораль способности реагировать на него как на часть реальности.

Дело в том, что этика запретов оперирует такими действиями, которые прямо нацелены на определённые последствия и неразрывно соединены с ними (примером могут служить преднамеренное убийство или причинение страдания и вреда здоровью). В их отношении она предоставляет деятелю очень точные и недвусмысленные нормативные ориентиры. Однако это преимущество исчезает, когда дело касается регулирования действий, которые всего лишь создают угрозу причинения вреда, в особенности если они нацелены не на вред сам по себе, а на реализацию каких-то эгоистических или даже альтруистических интересов, порождающую вред в качестве побочного своего следствия. В отношении таких действий абсолютист может или расширить исходный ряд запретов за счёт требования “не создавай своими действиями риска причинения смерти, боли, увечья, разрушения имущества”, или оставить сферу создания вероятностных угроз вне каких бы то ни было моральных разграничений²². Однако оба эти варианта ведут в теоретический тупик.

Первое невозможно, поскольку парализует всю индивидуальную и общественную практику. Ведь предвидимый риск причинения вреда для заранее неопределённого круга людей присутствует едва ли не во всех проявлениях человеческой активности. Быстрое перемещение в пространстве с помощью тех или иных приспособлений, использование орудий труда и технологий, создание простейших укрытий от холода или жары – всё это грозит ущербом людям и должно попасть под безоговорочный запрет. Второе невозможно, поскольку в живом нравственном опыте очень глубоко укоренена обязанность не быть безразличным к потребностям и интересам другого человека, не создавать по неосторожности или небрежности угроз его безопасности. Эту обязанность нельзя просто проигнорировать, оставив порождение вероятностных угроз вне сферы индивидуальной моральной ответственности. А третий выход из этого положения доступен стороннику этики абсолютных запретов только за счёт отказа от его базовых убеждений. Чтобы избежать практического паралича и одновременно выразить в своей деятельности искреннюю озабоченность положением других людей, он должен провести границу между запрещённым и разрешённым поведением по какому-то уровню создаваемого риска, который будет считаться приемлемым с моральной точки зрения. Убийцей в этом случае будет тот, кто умышленно или по неосторожности создал риск, превышающий предельно допустимый, если этот риск реализовался в гибели человека. Например, это может быть водитель, нарушивший скоростной режим на дороге или не проверивший исправность своего транспортного средства. Но и в случае нереализованного риска человек, который его создал, должен считаться нарушителем фундаментального морального требования, хотя интенсивность осуждения его действий будет при этом гораздо меньшей. Согласившись устанавливать предельно допустимые величины порождаемого действиями риска, абсолютист-деонтолог вынужден признать справедливость следующего суждения: лучше посредством действия a создать риск смерти другому человеку с вероятностью в столько-то процентов или меньше, чем допустить потери (самого деятеля, других лиц, общества в целом), связанные с отказом от действия a. А это значит, что он перестаёт быть и деонтологом, и абсолютистом.

Его исходная позиция разрушается в силу двух обстоятельств. Во-первых, установление порога морально неприемлемого риска предполагает расчёт коллективных потерь и приобретений, то есть представляет собой конструирование системы моральных требований на основе чуждой для деонтологического абсолютизма нормативной логики – оценки действий на основе анализа их последствий в перспективе суммированных потребностей и интересов. Во-вторых, в отношении такого порога всегда будет сохраняться подозрение в том, что он зависит от субъективных мнений устанавливающих его лиц и групп, следовательно, у деятеля, который соблюдает норму, опирающуюся на этот порог, никогда не будет полной уверенности в том, что его поступки безупречны в моральном отношении.

Этика прав человека и этика добродетели. Трудности с установлением порога морально неприемлемого риска характерны не только для проанализированной выше нормативной программы. Они воспроизводятся и в отношении другой версии абсолютистской деонтологической этики – этики неотчуждаемых прав человека. В её генезисе индивидуально-перфекционистские установки не играют столь существенной роли, как в случае с этикой абсолютных запретов, однако чрезмерная строгость нормативного дискурса прав человека также трудно совмещается с неопределённостью знания о вероятностных угрозах и условностью величин предельно допустимого риска.

Один из ключевых представителей этики прав человека XX столетия Роберт Нозик сформулировал в этой связи следующий вопрос: “Каков уровень, начиная с которого вероятность ущерба, нарушающего чьи-то права, сама является нарушением прав?”, и пришёл к выводу о неразрешимости этой коллизии в пределах нормативно-теоретического подхода естественных прав. “Трудно представить себе, что традиция естественных прав, не отступая от своих принципиальных положений, может установить пороговое значение вероятности, начиная с которого возникает неприемлемо высокий риск для других. Это означает, что трудно понять, как в этих случаях традиция естественных прав проводит столь важные для неё границы”, – писал он. В более мягкой формулировке мысль Нозика звучит так: “Ни одна теория естественного права ещё не установила точную линию, определяющую естественные права людей в рискованных ситуациях” [8, с. 104, 105]. Но, скорее всего, речь должна идти не о недостатке приложенных усилий, а о недостижимости самой цели. В сугубо деонтологической перспективе этики прав человека проблема выявления норм, регулирующих создание и предотвращение рисков, остаётся нерешённой, идёт ли речь об ограничении определённых видов деятельности или о справедливой компенсации за причинённый ими ущерб.

Примечательно, что и третья нормативная программа современной этики, которая не является деонтологической, но по-своему противостоит консеквенциализму, также мало приспособлена для вынесения оценок в сфере порождающих риск решений. Имеется в виду этика добродетели. Конечно, она обладает большей ситуативной гибкостью и способна вместить в себя озабоченность вероятностными угрозами, затрагивающими других людей или природу. Однако эта её способность не может быть выведена на уровень операционализируемых предписаний, нацеленных на создание свободной от угроз (безопасной) общественной среды, в особенности если эти угрозы динамичны, изменчивы и реализуются на значительных промежутках времени. Последнее обстоятельство контрастно выражено у Ганса Йонаса в оппозиции “этики прошлого” и “этики будущего”. Первая, по его мнению, “принимала в расчёт лишь некумулятивное поведение”. Для неё “базовая ситуация взаимоотношений человека с человеком, на которой должна быть проверена добродетель и обнажены пороки, остаётся неизменной, и именно с неё заново начинается всякое деяние” [9, с. 52]. Вторая, напротив, реализует себя в сфере дальнодействия и кумулятивного накопления опасных эффектов человеческой деятельности. Она изначально ориентирована на прогнозирование будущего, которое может оказаться совсем непохожим на прошлое, и на выявление в будущем скрытых угроз для тех, кто зависит от принимаемых сегодня решений. Человек, который не рассматривает мир как статичную сцену для реализации моральной добродетели, опасается не столько своей неспособности вовремя проявить мужество или справедливость, сколько наступления катастрофических событий, инициированных его выбором. Понятие риска находится в центре его морального мировоззрения.

Некоторые теоретики считают, что нормативная программа, ориентированная на понятие добродетели и на набор свойств совершенного человеческого характера, обладает преимуществом и в “этике будущего”. Они рассматривают в качестве ключевого качества, обеспечивающего такое преимущество, добродетель ответственности, противостоящую пороку небрежности. Только человек с ответственным характером может быть всерьёз сосредоточен на выявлении возможных потерь других людей или возможного ущерба природе. Именно он способен к тождественной аристотелевскому фронесису тонкой и гибкой оценке ситуаций морального выбора, связанных с порождением вероятностных угроз [10]. Отчасти это верно, но лишь отчасти. Проблема состоит в том, что обладатель ответственного характера, опираясь на опыт коллективного формулирования норм в этой сфере, а) озабочен прогнозированием последствий альтернативных линий поведения и в этом смысле выступает как стандартный консеквенциалист; б) способен определять границу, за которой заканчивается разумный риск и начинается небрежное отношение к положению других людей и состоянию природы. Добродетель ответственности – это всего лишь эмоционально-волевая составляющая нравственного сознания консеквенциалистского образца, обеспечивающая его устойчивость и препятствующая превращению морального мышления в механическую “моральную калькуляцию”.

Утилитаризм. Итак, анализ трёх нормативных программ дал негативный результат. Ни одна из них не может стать основой такой системы требований, которая позволяет реализовать основные установки морали при выборе между линиями поведения, создающими риски. Однако в ходе обсуждения их недостатков определились некоторые общие черты подобной системы. Она является, во-первых, в широком смысле слова консеквенциалистской, во-вторых, ситуативистсткой, в-третьих, опирающейся на подвижные границы допустимого и недопустимого, выявляемые посредством метода проб и ошибок и обучения на практике. Кроме того, это такая модель морали, в которой ретроспективная ответственность, то есть вопрос о распределении негативных санкций между деятелями, не доминирует над достижением общего положительного результата, а, скорее, находится у него в подчинении.

Можно ли сказать, что перед нами просто версия всем известной четвёртой традиционной нормативной программы – утилитаризма, а именно вероятностный утилитаризм, в рамках которого позитивная или негативная ценность последствий действия, взятая сама по себе, увеличивается или уменьшается пропорционально степени вероятности их наступления? Свен Ханссон выступил против такого отождествления. По его мнению, хотя утилитаризм сталкивается с меньшими трудностями при интегрировании фактора вероятности в логику принятия морально значимых решений, он имеет несколько неустранимых недостатков. В его рамках невозможно учесть моральную значимость катастрофических событий, вероятность наступления которых невелика, а также сохранить нормативную перспективу, в которой уникальная личность каждого человека имеет высочайшую ценность: например, невозможно отстоять недопустимость такого положения вещей, когда ради минимальных приобретений большого количества людей приносятся в жертву благополучие, здоровье или даже жизнь отдельного человека. Более обоснованная альтернатива вероятностного утилитаризма, по Ханссону, – сочетание права каждого человека не подвергаться риску негативного воздействия на его жизнь, здоровье и собственность с признанием существования ситуаций, когда это право может преодолеваться более весомыми соображениями. В числе подобных соображений – сохранение различных элементов системы институционализированного взаимодействия людей, которая приносит выгоду всем, включая человека, подвергающегося риску [11, 12].

Предложенная Ханссоном модель имеет много преимуществ. Но фактически она всё равно остаётся версией вероятностного утилитаризма, хотя и с усложнённой метрикой и структурой. Что касается метрики, то в рамках этой модели суммируется не благосостояние, а успешная реализация самых разных прав, включая право на определённый уровень благосостояния. При этом прирост успешной реализации одних прав допустимо обеспечивать за счёт отказа от осуществления других. Что касается структуры, то суммирование осуществляется непрямолинейно. Оно предполагает установление порогов, до достижения которых результаты суммирования не влияют на необходимость строго соблюдать права, в том числе право не подвергаться риску. И лишь при превышении порогового уровня риск одних людей и вытекающий из него ущерб превращаются в допустимое средство обеспечения безопасности других (как правило, гораздо более многочисленных). Приостановленные утилитаристские критерии снова обретают свою силу. Однако сохранение обсуждаемой моделью её утилитаристской природы связано не только с тем, что утилитаризм сохраняет за собой последнее слово в экстремальных ситуациях. Дело в том, что сама процедура установления порогов ориентирована на анализ последствий и суммирование реализованных прав. Пороги определяются на основе идеи общественного блага и обобщения коллективного опыта его достижения.

МОРАЛЬ ОТВЕТСТВЕННОСТИ И ПОДОТЧЁТНОСТИ: ТРУДНОСТИ РЕАЛИЗАЦИИ

На примере концепции Ханссона мы видим, что в современной социальной этике успешно развивается проект создания такой модели морали, которая позволяет оценивать решения, создающие и предотвращающие риск причинения вреда. Среди множества использующихся обозначений конечного итога этого проекта мне импонирует формулировка, предложенная редакторами известного коллективного труда “Мораль и риск” (2003) Ричардом Эриксоном и Аароном Дойлом, – мораль ответственности и подотчётности [13]. Она подчёркивает те смыслы, которые связывал с понятием “ответственность” Йонас: ориентацию деятеля на последствия его решений и положение тех, кто находится в пределах досягаемости его силы и влияния, обращённость в будущее, готовность непрерывно реагировать на изменения, касающиеся внешних обстоятельств его деятельности и состояния предмета его заботы. Одновременно эта формулировка добавляет к рассуждениям не обсуждавшийся мною до сих пор, но очень важный публично-коммуникативный аспект, а именно вменённую деятелю готовность давать отчёт о своих решениях всем, кто ими затронут. Если мораль ответственности и подотчётности носит утилитаристский характер, то это явно не утилитаризм административной элиты (government house utilitarianism). Все калькуляции потерь и приобретений, равно как и принципы установления деонтологических порогов, вынесены в ней на общественное обсуждение. В экстренных случаях, требующих мгновенного принятия решений, такое обсуждение превращается в обсуждение пост-фактум³³.

Реализация морали ответственности и подотчётности сталкивается с рядом трудностей. Их преодоление обсуждается теоретиками как каскад взаимосвязанных проблем. Необходимо кратко прояснить их содержание.

Во-первых, этот тип морали нуждается в формировании особого индивидуального морального сознания – такого, которое принимает нормативные следствия того, что знание о вероятности тех или иных событий не является абсолютным и носит динамический характер. В этой связи, как заметил Фрэд Джэксон, деятель, ориентированный на прогнозирование последствий своих решений, неизбежно сталкивается с “досадным избытком долженствований” [14, p. 471]. Он вынужден выявлять содержание своего морального долга на основе доступной ему ограниченной информации и ограниченных способностей её обработки. Эта ограниченная перспектива может отличаться от той, которая возникла бы в свете абсолютного, достоверного, объективного знания о будущем или будущего знания об уже реализовавшихся последствиях действий. Приняв за точку отсчёта объективное знание, он обрекает себя на отчаяние и пассивность. Посчитав, что его субъективной уверенности в последствиях действия достаточно для выявления и исполнения долга, он лишается психологических стимулов к постоянному уточнению своего знания о вероятных угрозах. А если он пытается сохранить промежуточную позицию, для которой значимо и объективное, и субъективное долженствование, то его существование наполняется душевным дискомфортом, поскольку время от времени он получает информацию, в свете которой расклады вероятности, служившие основанием для принятия решений в прошлом, оказываются неоправданными. Он периодически ощущает себя “моральным неудачником”, который пытался быть предельно внимательным к последствиям своих решений, но из-за сугубо эпистемологических затруднений не выполнил свой долг. “Досадный избыток долженствований” и сопутствующий ему риск моральной неудачи становятся неизбежной платой за возможность полноценно осуществлять стремление к благу другого в сфере вероятностных угроз. Включение их в устойчивую и внутренне сбалансированную форму морального опыта – очень непростая задача.

Во-вторых, мораль ответственности и подотчётности нуждается в методиках, позволяющих приписывать различным результатам наших действий индексы вероятности. Для достижения этой цели можно опираться исключительно на анализ частоты тех или иных событий в предыдущем опыте или задействовать всю полноту знаний и даже обыденных представлений о процессах, создающих угрозу. В последнем случае приходится использовать как точку отсчёта распределение вероятности между альтернативными исходами, полученное за счёт обобщения её оценок экспертами и представителями широкой публики, а затем – постоянно корректировать это распределение на основе новой информации, полученной из наблюдений или экспериментов. Однако ни один из этих подходов не является безупречным. Первый связан с хроническим недостатком необходимых данных и времени для анализа. Кроме того, вероятность, выявляемая на его основе, относится к большим массивам объектов или процессов, а не к входящим в них конкретным единицам. Второй подход оставляет слишком большой простор для влияния на итоговые выводы различных субъективных факторов, что грозит принятием решений, которые не будут оптимальными с точки зрения общего блага. В дополнение к трудностям, характеризующим два подхода к приписыванию вероятности, необходимо иметь в виду, что оценка рисков, создаваемых человеческой деятельностью, затруднена фактической невозможностью прогнозировать её последствия до их хотя бы частичного наступления. Столкнувшись с последствиями, которые включены в неудержимую цепную реакцию, мы оказываемся в практическом тупике, поскольку частичное наступление таких последствий тождественно полному. До масштабного развёртывания опасных процессов (например, каких-то технологических проектов, сулящих значительные выгоды) у занимающихся прогнозами специалистов ещё нет информации для оценки вероятности неблагоприятных эффектов. А когда процессы уже развернулись, такая оценка оказывается бессмысленной, поскольку у общества не остаётся действенных средств для предотвращения или компенсации вреда. У. Бек пишет в этой связи о том, что главный доступный человеку метод поиска оптимальных решений – метод проб и ошибок – находится в таких случаях на грани паралича [15, p. 74].

В-третьих, мораль ответственности и подотчётности вынуждена преодолевать не только проблемы сугубо эпистемологического порядка, о которых шла речь в предыдущем пункте, но также психологические и социокультурные затруднения. Это крайне сложная и многоаспектная задача. Информация, имеющая отношение к установлению степени риска, проходит через многочисленные психологические фильтры, рациональность которых постоянно стоит под вопросом. Часть таких фильтров связана с разным восприятием разных угроз (например, стихийно возникших и намеренно созданных), а другая часть – со способами их языковой и образной презентации. Социокультурный срез данной трудности связан с существованием культурных типов, принадлежность к которым определяет высокую чувствительность людей к одним видам риска и низкую к другим [16, 17]. Ни один из таких способов восприятия риска нельзя рассматривать как иррациональный, поскольку у нас нет образца строго рационального отношения к вероятностным угрозам. Именно поэтому У. Бек изобразил современное состояние общественных дискуссий о том, какие риски следует предотвращать в первую очередь, в виде аналога хантингтоновского столкновения цивилизаций, в котором участвуют не религиозные и культурные общности, а культуры риска или даже религии риска. Основную нормативную проблему, связанную с этим столкновением, он охарактеризовал как проблему взаимной терпимости [15, p. 73, 74].

Однако в случае с “культурами” и “религиями” риска возможности использования опыта религиозной и мировоззренческой терпимости, который накопили либерально-демократические общества, изначально ограничены, поскольку общественную опасность в этом случае несёт не сам по себе конфликт представителей разных культур и религий, а вероятность пропустить серьёзную угрозу – одну из тех, на которых сосредоточено внимание противостоящих друг другу миропониманий, будь то ядерная террористическая атака, изменение климата, установление удушающего авторитарного контроля над индивидами или что-то иное. Поэтому сторонники разных “культур” и “религий” риска не могут договориться о том, чтобы вывести свои разногласия за пределы публичного обсуждения. Они обречены на споры друг с другом по существу дела, на попытки убедить друг друга в стремлении обеспечить политическую мобилизацию как можно большего количества людей вокруг своей идеи. Важно, чтобы они дискутировали внутри поля, которое размечено в соответствии с требованиями морали ответственности и подотчётности. Тогда их полемическое столкновение, приводящее к временному равновесию, которое основано на различиях в социально-политической силе и ситуативной убедительности аргументов, может быть продуктивным.

В-четвёртых, мораль ответственности и подотчётности имеет дело с открытой временнóй перспективой и вынуждена вырабатывать специальные подходы с целью учёта этого обстоятельства в своей системе нормативных требований. С одной стороны, она пытается достичь максимального дальнодействия, с другой – не может не рассматривать какой-то момент в будущем в качестве итогового состояния. Это создаёт парадокс, нуждающийся в преодолении. Проблема невозможности использовать консеквенциалистский механизм принятия решений при неограниченном временнóм горизонте, как правило, решается благодаря особому распределению моральной значимости событий вдоль оси времени. Имеется в виду так называемое дисконтирование будущего – пропорциональное уменьшение значимости позитивных и негативных событий по мере их удаления от нынешнего момента. Оно позволяет снять с повестки дня учёт влияния нынешних действий на отдалённое будущее, за исключением глобальных катастрофических последствий, значение которых даже дисконтирование не может свести на нет. Но оно даёт надежду, что в рамках морали ответственности и подотчётности удастся избежать пристрастного отношения к ныне живущим людям и людям будущего – “диктатуры настоящего”, возникающей при нечувствительности к интересам тех, кого ещё нет, и “диктатуры будущего”, которая уравнивает значение интересов ограниченного числа современников с потенциально бесконечным числом их преемников. Однако разработанные к настоящему времени формулы дисконтирования либо не способны удержать баланс между двумя потенциальными диктатурами, либо не позволяют создать внутренне согласованные алгоритмы принятия решений [18, 19].

В-пятых, внедрение фактора вероятности в систему моральных критериев принятия решений дополнительно усложняется в силу того, что моральный деятель имеет дело не только с риском, то есть исчислимой вероятностью негативных последствий своего действия или бездействия, но и с неопределённостью. Неопределённость имеет место в тех случаях, когда ограниченному количеству известных исходов нельзя приписать какой-то индекс вероятности (или этот индекс указывает на широкий промежуток значений), а также тогда, когда число возможных исходов, обсуждаемых в связи с ситуацией, не может считаться исчерпывающим.

Наглядный пример, иллюстрирующий различия между риском и разными проявлениями неопределённости, приводится в работе Фрица Олхоффа [20, p. 3, 4]. Для человека, решившего сыграть в русскую рулетку, риск присутствует в том случае, если он непосредственно перед началом игры зарядил один патрон в барабан револьвера: игрок может точно сказать, что вероятность выжить равна 6:1. Неопределённость начинается тогда, когда он точно не помнит, сколько именно патронов вложил в револьвер несколько дней назад. Наконец, самая высокая неопределённость возникает, если игрок пытается воспользоваться чужим револьвером, который может быть заряжен любым числом патронов или не заряжен вовсе. Можно усложнить ситуацию, представив, что окружающие люди, опираясь на разную информацию или по-разному интерпретируя одну и ту же информацию, высказывают несовпадающие мнения о количестве патронов в барабане.

Неопределённость парализует прямолинейные подсчёты будущих потерь и приобретений, однако не отменяет необходимости действовать даже в тех ситуациях, когда угрозы остаются неочевидными. Это становится серьёзным моральным затруднением, выходом из которого считается использование такого нормативного ориентира, как принцип предосторожности. Этот принцип гласит: допустимо или обязательно предпринимать действия, позволяющие избежать ущерба людям и природе в тех случаях, когда возможность такого ущерба неопределённа (то есть нет достоверных научных доказательств на это счёт), но вполне реальна. Однако необходимо выявить ограниченный ряд типичных случаев, в которых следует применять принцип предосторожности, иначе он может не столько ориентировать, сколько парализовать деятельность по предотвращению угроз [21, 22].

Охарактеризованные мною трудности морали ответственности и подотчётности серьёзны, но не фатальны. Непрекращающаяся работа над их разрешением, в которой участвуют как теоретики, так и практики, даёт положительные результаты и вносит в образ этого феномена дополнительные черты.