Вестник РАН, 2022, T. 92, № 2, стр. 131-139

МЕГАЖУРНАЛЫ И ПУБЛИКАЦИОННАЯ ПОЛИТИКА

“Негуманитариям” помогает, конечно, и сам жанр публикаций, принятый в профильных журналах с его стандартной структурой “гипотеза – материалы и методы – анализ результатов – обсуждение – заключение”, иногда предваряемой кратким обзором литературы по проблеме. Попытки внедрить эту структуру в гуманитарные журналы, в тех случаях, когда они предпринимались²², породили бледные и шаблонные ученические тексты, а сами журналы, специализирующиеся на этом жанре, остаются на нижних ступенях рейтингов и выстраиваются по откровенной бизнес-модели, где собственно научное содержание отходит на второй план и к нему предъявляются менее строгие требования. Последнее, впрочем, справедливо даже для самых высокорейтинговых международных мегажурналов, публикующих работы по естественным наукам.

Финский исследователь научной информации Бо-Кристер Бьёрк определяет мегажурналы как “рецензируемые академические журналы открытого доступа, задуманные изначально как значительно более объёмные, нежели традиционные журналы, за счёт снижения [критериев] отбора принимаемых статей” [1; курсив мой – С.С.]. Аналитики предложили ещё одно определение мегажурналов, важное для понимания тенденций развития естественно-научной печати: «Это крупномасштабные широкоохватные журналы, функционирующие по бизнес-модели открытого доступа (с взиманием платы за редакционную подготовку статей) и использующие новаторский тип рецензирования, который фокусируется на “здравом смысле” [soundness] и исключает оценки новизны или важности» [2; курсив мой – С.С.], что дало им основание назвать эту модель “академической свалкой” (academic dumping ground). Ещё одно определение перечисляет те же особенности установленного в мегажурналах стандарта и обусловленного им снижения требований к уровню статей [3]. Низкий уровень отсева работ по сравнению с традиционными журналами позволил критикам обозначить рецензирование в них как “peer-review lite” [4] – по аналогии с Coca-lite – кока-колой для диабетиков, а сами мегажурналы – “коровами, доящимися наличностью” (cash cows). Сегодня в области естественных и точных наук существует около двух десятков мегажурналов, работающих по бизнес-модели.

Один мегажурнал публикует в среднем по 2.5 тыс. статей ежегодно (традиционные журналы за тот же период – редко более сотни, если выходят раз в два месяца и, соответственно, 150–200, если издаются ежемесячно). Будучи журналами открытого доступа, мегажурналы обычно используют систему потоковой публикации: поскольку онлайновое издание поступающих статей осуществляется непрерывно, разделение на выпуски имеет условный характер, и такие выпуски часто не имеют номеров. Среди них есть и абсолютные гиганты. Например, только за 2017 г. топовые мегажурналы открытого доступа “PlosONE” и “Scientific Reports” опубликовали в совокупности 41 175 статей [5] – примерно столько же, сколько 200 традиционных ежемесячных журналов³³. Среди журналов, которые с большой натяжкой можно отнести к гуманитарному профилю, есть всего один мегаформатный – ежемесячный журнал открытого доступа “Sustainability”⁴⁴, опубликовавший, к примеру, только в своём декабрьском выпуске 2018 г. 529 статей (в апрельском выпуске 2021 г. – 494 статьи); за 2019 г. в нём увидели свет около 7 тыс. статей. Для сравнения: “Этнографическое обозрение” публикует немногим более 70 статей в год, отбраковывая в результате рецензирования около 60% поступлений⁵⁵. Добавлю, что в российском журнале авторы публикуются бесплатно, в то время как, например, в “Sustainability” стоимость редакционной подготовки (Article Processing Charge – APC), оплачиваемая авторами одобренных к публикации статей, составляет около 2 тыс. долл., а уровень отсева – не более 30%. Именно поэтому бизнес-модель мегажурналов именуют золотым стандартом открытого доступа. Золотым он оказывается не столько потому, что научная значимость его публикаций превосходит другие журналы, а по банальным экономическим показателям, поскольку выпуск даже одного номера журнала, содержащего 500 статей, приносит издателям доход (за минусом расходов на оплату редакторов) почти в 1 млн долл., и таких выпусков в год в случае топовых мегажурналов осуществляется почти сотня. Быстрый рост объёмов публикаций в мегажурналах объясняется их бизнес-моделью, в которой, в отличие от традиционных журналов, затраты окупаются немедленно, тогда как в последних они, как правило, не окупаются вообще, поскольку публикации в традиционных журналах бесплатны для авторов и их окупаемость зависит от числа подписчиков и тиража, а не от числа публикующихся в них авторов. Именно в силу таких различий между традиционными и мегажурналами даже относительно недавно стартовавшие мегажурналы типа “PeerJ” – издания открытого доступа, специализирующегося на публикациях в области медицинских и биологических наук, – быстро завоёвывают своё место на рынке научных публикаций.

Вполне понятно, что при таких публикационных темпах, которым помогают стандартизованные схемы написания статей и ослабленные критерии отбора и качества, гуманитариям, не имеющим мегажурналов, специализирующихся на публикациях в их дисциплинах, не судьба догнать естественников по универсальной шкале оценок, предлагаемой самими издателями, раскручивающими маховик бизнес-модели. Означает ли это, что гуманитарии работают меньше и хуже? Если полагаться на их рейтинги (сегодня нередко определяющие их зарплаты), то да. Между тем жанры и модели публикаций в этих двух сравниваемых областях различаются столь существенно и общих критериев для такого сравнения столь мало, что начинает казаться, что нас принуждают сравнивать зелёное с горячим. Российское Министерство науки и высшего образования и академические институты, в составе которых работают представители обоих профилей (гуманитарии и естественники), тем не менее измеряет одним аршином и биологов, и историков, наделяя одинаковыми баллами и тех, кто публикуется в журналах естественно-научного профиля, и тех, кто по роду занятий может публиковать результаты своих исследований только в гуманитарных журналах. Помимо того, что к гуманитарным статьям в традиционных журналах предъявляются кроме научной “здравости” критерии новизны и актуальности, а также оценка, будет ли такая публикация интересна для профессионального сообщества (этот вопрос, как отмечают критики, вовсе не задают в мегажурналах; [4]), известно, что абсолютное большинство гуманитарных статей имеет одного-двух авторов, в то время как статьи “естественников” готовятся авторскими коллективами, где одни отвечают за сбор материалов, другие за их статистическую обработку, третьи обеспечивают структуру и логику изложения, четвёртые (как правило, так называемые native speakers, хорошо владеющие нормами английского письменного) – языковую грамотность и т.п., так что нагрузка на каждого по сравнению с их коллегами-гуманитариями снижается в разы.

Напомню, что в случае “естественников” речь идёт о вполне стандартной, написанной по заранее известному шаблону статье, основную трудность для подготовки которой представляет сбор материала по конкретной программе. Вся творческая и интеллектуальная энергия здесь сосредоточивается на разработке такой (нередко рассчитанной на годы) программы, а основной технической трудностью оказывается поиск источников для оплаты затем уже вполне налаженной машины по производству текстов и их публикации. Интеллектуальный уровень такой статьи становится производным от интеллектуального уровня программы и сам по себе не требует дополнительных усилий. Поскольку новизна и актуальность исследования в мегажурналах как критерии отбора не используются, вклад таких статей в прогресс конкретной дисциплины остаётся под вопросом. Публикация превращается в единицу отчётности, которая рассматривается аудитом как непременная составляющая неолиберальной модели развития науки, а значительная доля ресурсов самой научной программы уходит из страны за рубеж и перекачивается в карманы издателей мегажурналов.

Попытка внедрить бизнес-модель в издание гуманитарных журналов привела либо к её провалу, либо к серьёзной адаптации. Снижение критериев отбора и качества в данном случае было отвергнуто как плохой выбор. “SAGE Open” пришлось резко снизить стоимость APC, а журнал “Open Library of the Humanities”, задуманный как “PlosONE” для гуманитариев, вообще отказался от этой бизнес-модели, используя взамен неё членские взносы и средства спонсоров [4].

Антропология как дисциплина, к её счастью или несчастью, оседлала сразу нескольких коней: часть её субдисциплин имеет прописку по гуманитарному профилю, другая относится к социальным наукам, наконец, третья, по рейтингам наиболее успешная, использует площади журналов биологического и медицинского профилей. Коллективы академических институтов, среди специализаций которых есть и антропология, и этнология, вполне отражают эту разделённость на “науки” (sciences) и “искусства” (arts and humanities), однако в рамках этого и похожих диверсифицированных коллективов используется единый стандартизованный способ оценки работы его членов, подчиняющийся принципу “один коллектив – один стандарт”. Неолиберальная экономика и главный инструмент её политики в области отечественной науки – соответствующее министерство – рассматривают её как отрасль производства, продуктом которой являются знания. А раз есть производство и продукт, то у него есть стоимость на рынке, хотя и зависящая от рыночных спекуляций, но как раз по этой причине нуждающаяся в регулировании. К тому же бюрократ склонен действовать по шаблону, поскольку это экономит его собственные усилия, хотя и создаёт трудности для других участников процесса. В силу этого по бюрократическим меркам равного и якобы “справедливого” отношения к рейтингам естественно-научных и гуманитарных публикаций статьи, опубликованные в мегажурналах, вопреки очевидным для специалистов сниженным критериям отбора и качества, в министерствах ценятся выше десятка гуманитарных статей в журналах с традиционно высокими требованиями к новизне и качеству. Отечественной науке в результате наносится двойной ущерб: из её бюджета изымаются значительные средства, уходящие в карманы зарубежных издательских бизнес-агентств (даже цифровая регистрация статей и книг, опубликованных в России, например, присвоение уникального цифрового кода, осуществляется за счёт покупки пакетов DOI у частной канадской компании), а сама стандартизация публикаций в мегажурналах с исключением из требований к публикуемым текстам критерия новизны устраняет стимул для развития новых направлений.

Популяризации антропологических знаний и развитию гуманитарного знания не способствует и консервативная установка бывшей Российской книжной палаты (её функции недавно перешли к Российской государственной библиотеке, однако политика в данном отношении пока не изменилась), отказывающейся регистрировать мультимедийные электронные книжные издания, рынок которых во всём мире стремительно развивается. Для антропологии и многих других гуманитарных дисциплин этот издательский формат подходит наилучшим образом не только потому, что ускоряет и удешевляет сам издательский процесс и экономит бумагу (это по-настоящему “зелёная” технология, действительно содействующая улучшению экологии и экономии ресурсов), – он позволяет включать в издание иллюстративные аудио- и видеоматериалы (при желании – даже 3D-презентации), столь необходимые для качественного этнографического описания. Ещё один плюс таких изданий – демократизация доступа к научным знаниям, поскольку они могут практически мгновенно размещаться как на сайтах соответствующих научных центров, так и в коллекциях библиотек страны. При этом никакой речи о снижении требований к научному уровню таких изданий не идёт, так как они проходят столь же тщательное рецензирование и утверждение на учёных советах, как и бумажные монографии и сборники статей. Тем не менее министерство не желает рассматривать эти публикации как отчётные, поскольку они не регистрируются палатой, а палата опирается на сложившуюся практику, заявляя, что электронные издания – не её профиль. В сущности, причина тут – бюрократическая косность, поскольку разумных аргументов для обоснования такой позиции ни от министерства, ни от палаты до сих не прозвучало, да их, как представляется, невозможно изобрести. Бюрократизация некоторых аспектов оценки научных результатов, таким образом, становится тормозом развития научных знаний, которым и министерство, и палата по своим целевым функциям должны были бы всячески содействовать.

ЭКСПЕРТ ИЛИ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ?

Бюрократизация науки – тема, заслуживающая отдельного рассмотрения. В рамках данной статьи уместно отметить лишь некоторые из её стратегий, наиболее эффективными из которых, пожалуй, становятся попытки превратить исследователя в эксперта, а академическую науку, особенно в случае наук социальных, – в сугубо прикладную экспертизу. Такое отношение обусловлено как сформировавшимся в неолиберальной модели управления наукой подходом к знанию как к продукту, вписанному в идеологию экономики знаний, так и сугубо бюрократическими попытками количественной оценки прироста знаний в рейтинговом и стоимостном выражении, важным параметром которого оказывается их эффективность, ярче и быстрее всего проявляющаяся именно в экспертном знании. Между тем следует помнить, что эксперт отвечает совсем на иные вопросы, нежели исследователь, и, в отличие от последнего, он не ставит их сам – их ставит перед ним заказчик. И хотя роли эксперта и исследователя могут выполняться одним и тем же человеком, результаты его деятельности в этих двух ипостасях будут отличаться и по языку, и по жанру: продукт экспертной деятельности – заключения, докладные записки, доклады, отчёты; исследователь же излагает результаты своих поисков в научных статьях и монографиях. Целью первого остаётся приложение готового знания, целью второго – развитие этого знания и получение нового.

Эксперт выступает как специалист по диагностике ситуаций и разработке сценариев. Выбор и реализация конкретного сценария в его обязанности не входят, и он не несёт никакой ответственности, за исключением репутационного риска, за практическое воплощение одного из предложенных им сценариев, даже если тот завершится провалом. Но даже риск утраты репутации нивелируется отчуждением результатов работы эксперта: в отличие от публикации научной статьи или монографии, на которых стоит имя исследователя и заимствования из которых без соответствующих ссылок рассматриваются как плагиат и наказываются, экспертные записки и доклады, попадая в руки заказчиков и исполнителей, как правило, трансформируются и на уровне языка, и на уровне практических действий, а ссылки на источник здесь вовсе не обязательны и возникают обычно лишь когда заказчик желает разделить ответственность за провал. Переписывание рекомендаций эксперта обычно происходит из-за нестыковки его интересов и языка с интересами и языком заказчика. Эксперту приходится искать компромисс между языком науки и языком заказчика и каждый раз адаптировать под него научные терминологию и систему понятий.

В отличие от этого, исследователь пользуется тезаурусом своей дисциплины и разрабатывает её средства для описания новых проблем и ситуаций. Его мало волнует внятность разрабатываемой им системы понятий для неспециалистов, поскольку его адресная аудитория – коллеги, здешние и зарубежные, а в качестве “практической” проверки предлагаемого им подхода или решения выступает способность разрабатываемых им концептов схватывать описываемую реальность или предоставлять решение конкретной научной проблемы.

Работа эксперта с языком науки выглядит иначе. Ему не нужно разрабатывать новые концепты для отражения нерешённых научных проблем. В его задачи входит адаптация уже разработанных систем понятий и терминосистем к языку практиков. Далеко не каждая дисциплина располагает средствами перевода на язык администрирования или на обыденный язык. Антропология (этнология, этнография) по факту своего рождения в качестве прикладной дисциплины в рамках имперского и/или национального проектов такими языковыми средствами располагала изначально, однако с развитием и дифференциацией её знания сложилась ситуация, в результате которой сегодня далеко не каждая антропологическая субдисциплина имеет собственные средства популяризации сложно устроенного знания и интерпретации своих концепций. В результате примерно с середины прошлого века мы наблюдаем увеличение разрыва между языками администрирования и научными профессиональными словарями, не говоря уже о понятиях обыденного языка, на которые администраторы обычно опираются в ситуациях непонимания.

Примером такого эзотерического языка в недавней истории отечественной этнологии может служить теория этноса Ю.В. Бромлея с её различением этноса, этникоса, метаэтнической, суперэтнической и этноконфессиональной общностей и предложенной им терминосистемой для обозначения этнических процессов и их характеристик, где помимо уже привычных и освоенных ассимиляции и аккультурации появились “этногенетическая миксация”, “этническая сепарация”, “этногенетическая парциация”, “межэтническая консолидация”, “этносоциальный организм” и прочие терминологические новации [6], чиновниками так и не освоенные, хотя и без особых усилий переводимые на обыденный язык как процессы объединения, разделения и смешения этнических сообществ.

Разделение языков, умений, задач, распределение ролей между экспертом и исследователем не представляло бы особой проблемы, поскольку отражает стандартную ситуацию разделения труда. Однако бизнес-модель, продвигаемая неолиберальной бюрократией по всему миру как успешная форма управления наукой, в области социальных и гуманитарных дисциплин приводит лишь к взвинчиванию объёмов публикаций (с неизбежным падением их качества) и росту объёмов отчётности, поскольку в публикационном бизнесе, как и во всяком прочем, затраты предполагают аудит эффективности расходов. Всё это приводит к постепенной утрате доверия к науке со стороны общества, грозящим новым средневековьем [7].

В одном из первых исследований роста численности научных публикаций в мире, написанном ещё в начале 1960-х годов, его автор отмечал, что их количество росло в течение предшествующих исследованию трёх веков экспоненциально, со скоростью около 7% в год, и удвоением их числа каждые10–15 лет [8], в то время как критическая оценка результатов этого публикационного вала постоянно отставала с растущим разрывом между возможностями критической оценки со стороны профессионального сообщества и появлением всё новых и новых публикаций. Автору однажды довелось слышать ответ на подобную критику, высказанную ведущим научным сотрудником одного из академических институтов в адрес своей подчинённой, замечательно отражающий дух этой гонки. На вполне справедливые замечания она ответила: “Если я начну исправлять прежние ошибки, у меня не останется времени на то, чтобы делать новые”.

В мировой науке существуют по меньшей мере три попытки сглаживания негативных эффектов количественного аудита в науке, опирающегося на число и рейтинг публикаций: британская (bench-marking), в которой качество и уровень работы научных центров и университетов оценивают приглашённые независимые зарубежные коллеги – лидеры в соответствующих дисциплинах; американская, купирующая давление аудита с помощью пролиферации фондов и программ поддержки научных исследований с весьма либеральной отчётностью; французская, делающая ставку на государственное планирование и поддержку науки (её оборотная сторона – жёсткие критерии индивидуальных контрактов, часто принуждающие талантливых учёных искать возможности работы за рубежом). Германская модель, как, впрочем, китайская и японская, с моей точки зрения, более или менее успешно сочетает отдельные аспекты трёх названных стратегий поддержки науки, в то время как российская в последнее время сделала ставку на количественные методы аудита, из-за чего рядовой исследователь академического института теряет ежегодно до 150 часов рабочего времени на отчётность при растущем из года в год числе её форм вместе с необходимостью вносить свои публикации в разнообразные журнальные базы, включая РИНЦ. Всё это отнимает время от основной программы исследований, а аудит по числу, но не по качеству (выше мы уже видели, что наличие публикаций в высокорейтинговых мегажурналах не служит гарантией качества) ориентирует начинающего исследователя на бесконечное повторение проверенного и пройденного, так как критерий новизны к этим публикациям не применяется.

БАРЬЕРЫ И СИМУЛЯКРЫ

Новое в виде новых знаний, исследовательских направлений или развития пока отсутствующих в стране антропологических субдисциплин и специальных областей исследований возникает не на пустом месте – оно нуждается в соответствующих ресурсах и инфраструктуре. Гуманитарные и социальные исследования по сложившейся ещё в советские времена дурной традиции развиваются на основе бюджета, на порядки уступающего бюджетам естественных наук, и именно поэтому, если говорить о внешнеполитической повестке, постсоветские элиты не могли справиться, не прибегая к силовым методам, с так называемыми цветными революциями, и именно поэтому в мире слабеют позиции русского языка, а во внутриполитическом плане явно пробуксовывают демографическая, региональная и социальная политика, требующая развития фундаментальных знаний об обществе и его культуре. Институализация новых направлений обычно сопряжена с общественным интересом и политической волей, которые при профессиональном администрировании позволяют создавать необходимую инфраструктуру – разработку и введение соответствующих лекционных курсов, специализаций, кафедр, факультетов, создание научных обществ, журналов и, наконец, профильных научных центров и исследовательских институтов. Для всего этого необходимы финансовые вложения, которые под новые направления выделяются в режиме ручного управления, то есть произвольно.

В случае российской антропологии именно отсутствие профессионализма в управлении гуманитарными дисциплинами лежит в основе её основной болезни – опасной близости к власти, обусловливающей преимущественно экспертный и идеологический, а не исследовательский характер её знаний и устремлений. Значительная часть ответственности лежит, впрочем, на самом профессиональном сообществе, не умеющем, к сожалению, противостоять пока весьма поверхностным представлениям об устройстве социальной и лингвокультурной реальности со стороны заказчиков и потребителей этих знаний. В такой ситуации существует несколько порочных кругов: финансирование гуманитарных наук по остаточному принципу вынуждает их представителей заниматься лучше оплачиваемыми прикладными исследованиями (то есть работать на компромиссном языке экспертизы в ущерб фундаментальным исследованиям). Это отнимает время у проектов, нацеленных на поиск нового, одновременно способствуя стагнации знаний обществоведческого характера, и мешает популяризации более адекватных, но плохо усвоенных чиновниками и публикой знаний. А поскольку заказчики экспертизы основываются на неспециальных знаниях, циркулирующих в обществе, их постановка задач изначально не соответствует не только мировому уровню знаний в данной области, но и специальному исследовательскому знанию, накопленному в рамках конкретной национальной научной традиции. В некоторых социальных и гуманитарных дисциплинах вырастают целые поколения учёных, знакомых только с тезаурусом экспертного знания, напомним, являющегося компромиссом между научным и публичным, то есть заведомо устаревшим. В случае российской антропологии, судя по потоку публикаций о “межнациональных отношениях” и “межэтнических конфликтах”, можно констатировать, что такой компромиссный язык экспертизы с очевидностью доминирует. Он вытесняет собственно исследовательскую повестку, смещая проблематику антропологических исследований в направлении прикладных “разработок основ” культурной, языковой, “национальной” политики, или, как в случае региональных центров в республиках, – в направлении поисков древних корней и других способов прославления региональных языков и культур, необходимых для воспроизводства национализма региональных элит как основы их власти.

Оба этих проекта – имперский и националистический – питаются идеями и выстроены на основе подходов XIX в., вполне адекватно отражающих уровень знаний российской публики в данной области, но совершенно неадекватных нынешним реалиям. Они продолжают эффективно обслуживать соответствующие дискурсы и производить разнообразные симулякры, якобы призванные эти реалии объяснять. К таким идеологическим симулякрам в рассматриваемой здесь области относятся так называемые “межэтнические отношения”, включая “этнические конфликты”, или (в советский период существования этнологии) “дружба народов” и т.п.⁶⁶ Сложившиеся формы дискурса предлагают неверные интерпретации конфликтных событий, чему немало способствует дискурс такой российской дисциплины, как “этноконфликтология”⁷⁷. Затрачиваемые на реализацию такого рода прикладных проектов время и энергия сокращают и без того скромную ресурсную базу для осуществления инновационных направлений исследований.

* * *

Попытки навязать гуманитарному знанию систему оценок, разработанных для естественно-научных публикаций, приводит к инфляции его ценностей: место оценки оригинальности и глубины занимают рейтинговые публикации в выстроенных по бизнес-модели мегажурналах, а успехом становится не появление новой, убедительной и влиятельной концепции, а размещение в каком-нибудь из топ-журналов написанной по шаблону статьи. Частные зарубежные компании получают сверхприбыли не только за счёт взимания платы за публикации – рейтинги этих публикаций и доступ к соответствующим зарубежным базам, оценки которых считаются российскими чиновниками в министерствах и фондах единственно легитимными, осуществляются также за счёт российской казны или подписчиков.

Аудит (всё новые отчётные формы, придумываемые и внедряемые отечественными министерствами, фондами, академиями, исследовательскими институтами и университетами) отнимает не менее 10% рабочего времени, которое могло бы быть потраченным на исследования⁸⁸. Может быть, поэтому российская антропология сегодня не может гордиться достижениями мирового уровня⁹⁹, за исключением редких находок, какой стало обнаружение пальцевой фаланги представителя рода Homo в Денисовой пещере.

Ресурсы, финансовые, временны́е и организационные, и без того в случае гуманитариев не слишком богатые, распыляются на реализацию прикладных проектов, вписывающихся в повестку так называемой “национальной политики”, в то время как, например, антропология организаций и бизнеса, профессий, досуга (включая антропологию туризма), восприятия (полевые исследования ольфакторного, густаторного и тактильного восприятия, между прочим необходимые и для прогресса технологий, в частности, робототехники), антропология катастроф, государства, цифровая и киберантропология, антропология телесности и прочие весьма важные и бурно развивающиеся в других национальных традициях области антропологических исследований и субдисциплины существуют в стране лишь за счёт энтузиазма крохотных групп исследователей¹⁰¹⁰. Какому-нибудь управленцу от науки может показаться, что такие исследования российской антропологии с её традицией исторических штудий совсем не нужны, поскольку до сих пор она без них обходилась, а некоторые из названных направлений развиваются с переменным успехом российскими социологами и культурологами. Такая позиция, однако, обрекает отечественную антропологию на периферийное положение и замедляет развитие российского общества, так как нуждающиеся в экспертном знании законодатели и политики получают устаревший в интеллектуальном отношении продукт, не позволяющий на равных конкурировать с лучшим зарубежным опытом.

Ориентация на мегажурналы, по крайней мере в случае социальных и гуманитарных дисциплин, должна быть скорректирована¹¹¹¹. Нелепо поддерживать чужие дорогостоящие бизнес-услуги, получая взамен лишь стимулы к снижению качества статей и стагнации, вместо нуждающихся в поддержке инновационных направлений исследований. Пора подумать и о реформах в области регистрации опубликованных на русском языке научных статей и монографий, перестав платить зарубежным конторам за каждый ISBN и DOI и воспользовавшись хотя бы опытом КНР и Японии, организовавших собственные национальные системы регистрации научных публикаций (Japan Link Center; China standard serial number [11]). Положение с регистрацией электронных изданий (монографий и сборников научных статей) в нашей стране свидетельствует лишь о низком издательско-типографском уровне научных публикаций; плюсы и выгоды мультимедийного электронного формата очевидны, а бюрократические рогатки на пути его широкого использования очень напоминают известную установку городового из рассказа Глеба Успенского “Будка” – “тащить и не пущать”.

Экспертиза должна опираться на инновационные фундаментальные исследования и новейшее знание, иначе она лишь воспроизводит язык и подходы, не только не соответствующие современным социальным реалиям, но и, как в случае отечественной этнологии, отстающим от них минимум на полвека. Недостаток адекватных социальных знаний на фундаментальном уровне приводит к провалу социальных программ и в конечном итоге угрожает тому социальному порядку, в котором гуманитарное знание не рассматривается как первостепенно важное. Приоритет, отдаваемый прикладным исследованиям в российских социальных науках и гуманитарных дисциплинах, должен быть сбалансирован развитием собственно исследовательских инновационных направлений, без которых такие проекты обречены на воспроизводство очевидно устаревшего и выполняющего лишь декоративно-идеологическую функцию знания.