Вестник РАН, 2021, T. 91, № 4, стр. 380-386

Приближающийся 300-летний юбилей Российской академии наук актуализирует проблемы, связанные с развитием науки в России. В свете грядущего юбилея и ввиду резких трансформаций, которые в последние годы переживает Академия наук, особое внимание привлекают события почти вековой давности, в чём-то похожие на нынешние. Взаимоотношения Академии наук и органов государственной власти, независимость научной среды и допустимость прямого вмешательства властей в руководство наукой, формирование списочного состава Академии наук на выборах, организация издания научных трудов – где публиковать, на каком языке, роль широкой общественности в формировании научной повестки дня – эти вопросы были актуальны на рубеже 1920–1930-х годов. Наши знания о том, как преодолевались возникавшие трудности, в какой-то степени могут облегчить решение аналогичных проблем сегодня.

Изучение взаимоотношений академии и власти в 1920–1930-х годах, начатое ещё в 1980-е годы в трудах Ф.Ф. Перченка, как правило, шло либо с опорой на источники, происходившие из властного лагеря и передававшие официальную риторику господствующего дискурса, либо с учётом немногочисленных дневников, записок, частной переписки, не предполагавших публичной трансляции. В данной публикации мы хотели бы привлечь внимание к материалам, которые хотя и отложились в фонде Ленинградского обкома КПСС в Центральном государственном архиве историко-политических документов Санкт-Петербурга, однако отражают точку зрения самих академиков, сформулированную для советской прессы. Выборка из этих материалов, полное издание которых остаётся делом будущего, представляется интересной для более объёмного ви́дения одного из самых драматичных эпизодов в истории Академии наук.

Как известно, постановлением Центрального исполнительного комитета СССР и Совета народных комиссаров СССР от 27 июля 1925 г., приуроченным к 200-летнему юбилею создания академии, Российская академия наук, переименованная в Академию наук СССР, была признана “высшим учёным учреждением Союза ССР”. При этом репрессивный механизм по отношению к бывшей Императорской академии наук не останавливался даже в те редкие годы (1925–1927), когда, казалось бы, диалог с власть имущими налаживался. Курс на советизацию академии, разбавление “бывших” академиков новыми – коммунистами, в том числе выдвинутыми широкими кругами общественности, был лишь мягкой альтернативой жёсткому курсу на уничтожение Академии наук, которого, в частности, придерживался М.Н. Покровский (1868–1932), с мая 1918 г. занимавший должность заместителя наркома просвещения. Он был одним из организаторов в 1918 г. Социалистической академии, в 1924 г. преобразованной в Коммунистическую. Комакадемия и по формальным признакам, и по фактическому размаху деятельности претендовала на лидирующее положение в организации науки. В число коммунистических академиков входили среди прочих И.В. Сталин, В.М. Молотов, А.И. Рыков и другие государственные и партийные деятели.

Ещё одним “конкурентом” академии наук была созданная в 1919 г. на базе Археологической комиссии Российская академия истории материальной культуры (с 1926 г. – Государственная, ГАИМК), которую возглавлял близкий к власти, прежде всего к Сталину, академик Н.Я. Марр (1865–1934). ГАИМК обладала значительным материальным ресурсом и наравне с Комакадемией претендовала на ведущие позиции как в области общественных наук, так и в области наук точных, естественных и инженерных.

Дальнейшие события показали, что влияние обеих академий – Коммунистической и ГАИМК – в определённой степени зиждилось на административном ресурсе их руководителей. Уход из жизни М.Н. Покровского и Н.Я. Марра значительно ослабил роль обеих структур в формировании научной политики в стране. В 1936 г. учреждения Комакадемии были переданы АН СССР, а в 1937 г. и ГАИМК, работа которой фокусировалась на историко-археологических исследованиях, также вошла в состав АН СССР на правах научно-исследовательского института.

Институциональный хаос, господствовавший в научной среде в СССР, к середине 1930-х годов стал слишком заметен и обременителен. Необходимость упрощения структуры научных учреждений, реформирования управления наукой, реализации масштабных проектов практически во всех отраслях знания привела к тому, что ставка в реализации научной политики в СССР была сделана на одну академию – АН СССР.

На рубеже 1920–1930-х годов, однако, расклад сил был не явным. Непременный секретарь АН СССР академик С.Ф. Ольденбург (1863–1934) – главный переговорщик с властью – в октябре 1929 г. после отправки телеграммы с соответствую-щим указанием за подписью А.И. Рыкова [1, c. 319] был отстранён от должности. Президент АН СССР академик А.П. Карпинский (1846–1936), будучи в преклонном возрасте, должным административным ресурсом не обладал. Влияние АН СССР во многом держалось на авторитете академии как научного учреждения с 200-летней историей и как визитной карточки советского государства на международной арене, предъявленной зарубежной общественности в ходе празднования её юбилея в 1925 г., а также на авторитете бывших императорских академиков (В.И. Вернадского и И.П. Павлова), имевших международную известность. Академии приходилось бороться за существование, и эта борьба стоила многих жертв. Летом 1928 г. заведующий Отделом научных учреждений СНК Е.П. Воронов высказался об этом недвусмысленно: “Правительство 10 лет ждало и дало много авансов, но на 11-м году оно поступит с Академией наук по-своему. Академия наук не сумела понять и занять то положение, которое она должна занять в Советском государстве” [2, с. 580, 581].

В этой связи в начале августа 1928 г. Центральным комитетам партии союзных республик, крайкомам и обкомам была направлена секретная директива ЦК ВКП(б) с характерным названием “О негласном вмешательстве в кампанию по выборам в Академию наук СССР” [3, с. 1034]. “Эти выборы имеют большое значение. В результате их должно быть укреплено наше влияние в Академии Наук, – говорилось в директиве, причём именно с укреплением партийно-государственного влияния связывался успех деятельности АН СССР, – и Академия Наук должна быть на деле превращена в центр научной мысли Союза, имеющий в своём составе наиболее квалифицированных и связанных с социалистическим строительством учёных и полностью обслуживающий социалистическое строительство нашей страны”. Далее директива предписывала проведение ряда пропагандистских мероприятий, в результате которых часть кандидатов должна быть очернена, а другая – получить поддержку в глазах широкой общественности. Показательна завершающая часть директивы: “В целях сохранения конспиративности решительно рекомендуется избегать при проведении этой работы переписки, широких инструктирований и т.п., ограничиваясь личными переговорами и указаниями”. В приложении к директиве прилагался список желательных кандидатов, в числе которых среди прочих значились А.М. Деборин, Н.М. Лукин и В.М. Фриче.

Выборы по отделениям АН СССР состоялись 12 декабря 1928 г., и их результат не казался сенсационным. К тому моменту усилиями С.Ф. Ольденбурга и В.М. Истрина, определённо, по поручению сверху, в Отделении гуманитарных наук была проведена соответствующая подготовительная работа по фактическому запугиванию голосующих [4, с. 151]. Неожиданности случились на Общем собрании АН СССР 12 января 1929 г., которое должно было утвердить результаты выборов. Среди вновь избранных академиков оказались и представители коммунистического ядра – Н.И. Бухарин, И.М. Губкин, Г.М. Кржижановский, М.Н. Покровский, Д.Б. Рязанов, однако А.М. Деборин, Н.М. Лукин и В.М. Фриче избраны не были. В тот же день президиум АН СССР принял решение провести дополнительное голосование по кандидатурам трёх забаллотированных с участием уже избранных академиков [5, л. 2]. Это решение президиума обсуждалось на Общем собрании АН СССР 17 января 1929 г.: из 41 голоса 28 было подано “за”, 4 воздержались, 9 – “против” (И.П. Бородин, Б.Я. Владимирцов, Е.Ф. Карский, П.А. Лавров, Ф.Ю. Левинсон-Лессинг, Б.М. Ляпунов, И.П. Павлов, Д.М. Петрушевский, П.Н. Сакулин). Постановлениями от 21 и 24 января 1929 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило просьбу Академии наук о проведении дополнительных выборов [6, с. 55, 56].

Вопрос о деятельности Академии наук в начале февраля 1929 г. обсуждался на особом заседании Совнаркома. В.В. Куйбышев и Г.И. Петровский выступили с требованием ликвидировать академию. Куйбышев, в частности, заявил, что против академии надо действовать “огнём и мечом” [7, с. XX–XXI]. Было принято решение, в нарушение академического устава, произвести перебаллотировку с участием вновь избранных академиков. На состоявшемся 13 февраля 1929 г. экстраординарном Общем собрании трое провалившихся кандидатов были всё же избраны академиками [8, с. 146–153].

Насыщение кадрового состава АН СССР членами ВКП(б) в целом и доизбрание в академики группы Деборина, Лукина и Фриче в какой-то мере определило стабильное течение нового курса в отношении Академии наук. В постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) “Об Академии наук” от 29 февраля 1929 г. говорилось: “Задача по отношению к Академии наук состоит не во взрыве этого учреждения, а в длительной переделке” [6, с. 57].

В истории с развитием государственного диктата во время выборов 1928–1929 гг. ещё немало белых пятен. Для руководителей советского государства исход выборов и провал трёх кандидатов оказался неожиданным и, определённо, modus operandi был разработан не сразу. Как показывают документы, приводимые ниже, кураторы Академии наук провели зондаж мнений внутри самой академии, для чего опросили академиков.

Одним из кураторов АН СССР был С.М. Киров – первый секретарь Ленинградского губернского комитета (обкома) и горкома партии и Северо-Западного бюро ЦК ВКП(б), кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б). Участие Кирова в решении судьбы АН СССР неудивительно: до 1934 г. руководящие органы Академии наук располагались в Ленинграде. Именно Киров разрабатывал линию поведения по отношению к Академии наук перед выборами 1928 г., которые проходили в свете так называемого дела С.А. Жебелёва. Академик Жебелёв был обвинён в сотрудничестве с эмигрантским изданием “Seminarium Kondakovianum”, поддержании дружеских контактов с учёными-эмигрантами, в том числе с академиком М.И. Ростовцевым – выдающимся историком, археологом, искусствоведом широкого профиля. С.А. Жебелёв был вынужден написать покаянное письмо, однако ленинградские власти разработали следующий план, который был изложен в письме Кирова к А.С. Енукидзе от 28 ноября 1928 г.: “Письма Жебелёва до выборов не печатать, никакого решения пока о нём не выносить, держать его и Академию до выборов под угрозой возмездия Жебелёву за его поступок. Это будет лучшим нажимом на академиков во время выборов” [9, с. 232]. Именно Киров получал результаты опроса членов академии, который начался практически сразу после выборной кампании 12 января 1929 г.

Важность документов, публикуемых ниже, состоит в том, что они закрывают событийную лакуну между Общим собранием АН СССР 17 января и решением Политбюро ЦК ВКП(б) 21 января 1929 г. Речь идёт о материалах опроса членов АН СССР относительно неизбрания в действительные члены АН СССР А.М. Деборина, Н.М. Лукина и В.М. Фриче, который проводил писатель и журналист “Известий” Б.М. Левин (1899–1940).

Едва ли члены Политбюро опирались в своём решении непосредственно на данные, которые поступили Кирову от Левина, тем не менее очевидно, что партийно-государственная верхушка действовала в вопросе о довыборах Деборина, Лукина и Фриче с оглядкой на мнение членов Академии наук.

Академик И.М. Виноградов (1891–1983), как сообщает автор докладной записки, не желал принимать участие в опросе и занимал жёсткую позицию в отношении трёх неизбранных кандидатов: при голосовании он воздержался и высказался против постановления президиума АН СССР от 17 января 1929 г. С одной стороны, он полагал, что избрание Деборина не станет позором для академии и, как показали дальнейшие события, был прав: А.М. Деборин прожил трудную, насыщенную событиями жизнь в науке, два десятилетия балансируя на грани. С другой стороны, и академическую оппозицию власти в лице И.П. Павлова академик Виноградов поддержать не захотел. Показательно, что, сделав стремительную административную карьеру, он сам так и не вступил в Коммунистическую партию. В дальнейшем высказался за то, чтобы судьбу избрания Деборина, Лукина и Фриче решало само Отделение гуманитарных наук. Итоговый же результат он объяснил тем, что академики-гуманитарии резко изменили своё мнение на Общем собрании.

Академик В.А. Кистяковский (1865–1952) предстал в образе типичного советского учёного, на которого вполне можно было положиться в кризисной ситуации. Результаты выборов он назвал “безобразием” и высказался за соглашение между научными требованиями к кандидатам и пожеланиями широкой общественности.

Академик Н.П. Лихачёв (1862–1936) отметил, что итог выборов стал неожиданным для членов Отделения гуманитарных наук.

Академик П.К. Коковцов (1861–1942), выступивший лидером партии пуристов на выборах 1927 г. [10, с. 1–77], постарался уйти от разговора по существу, переведя беседу на личность С.А. Жебелёва и обвинения, выдвинутые против него в ходе предыдущей кампании. Итог выборов он объяснял разными факторами: случайностью, поступлением свежих данных перед голосованием или мнением представителей других дисциплин (членов Отделения физико-математических наук). В ходе кампании запугивания в декабре 1928 г. Коковцов предлагал лояльность академии в обмен на гарантии со стороны государства (речь шла о защите жилплощади академиков от уплотнений [4, c. 151]), однако услышан он не был.

Академик С.А. Жебелёв (1867–1941), несмотря на избрание в 1927 г., переживал в конце 1920-х годов один из наиболее тяжёлых периодов в своей жизни. Над ним висел дамоклов меч расправы в ходе его собственного дела. Как утверждал академик Коковцов, С.А. Жебелёв был одним из четырёх членов академии, которых должны были исключить в случае неповиновения академиков в ходе выборов [там же]. Случившееся на Общем собрании, определённо, стало для Жебелёва неожиданностью, он был склонен переложить ответственность за решение Общего собрания на Отделение физико-математических наук. Об исключительности ситуации говорит и тот факт, что вспомнить подобные случаи из истории академии сам он не смог.

В настоящий момент положение Российской академии наук выглядит ещё более угрожающим, чем в конце 1920-х годов. Столетие назад государство, реформировав академию наук “огнём и мечом”, всё же оставило за ней права и обязанности, которые позволили академии, пусть и под контролем партийных и советских органов, разрабатывать и реализовывать научную политику в стране. Сегодня, за несколько лет до 300-летнего юбилея РАН, место Академии наук в научной политике низведено до уровня одного из тысяч учреждений, которое фактически отвечает лишь за проведение экспертизы отчётов по мелким проектам. Материалы по истории науки, в первую очередь по истории Российской академии наук, формированию и реализации научной политики в СССР, особенно в наиболее трудные годы, явно показывают, что высших результатов в науке страна добивалась тогда, когда полностью использовался организационный потенциал АН СССР, когда во главе науки стояли учёные, а не угодные властям горе-реформаторы.