Вестник РАН, 2021, T. 91, № 7, стр. 667-676

Советский период в истории российского Дальнего Востока характеризовался массовыми переселениями, нередко насильственными [1]. При этом многие населённые пункты создавались с нуля или укрупнялись, часто вокруг одного предприятия, для решения задач в масштабах страны, что не всегда совпадало с логикой экономической целесообразности. В постсоветское время градообразующие предприятия, оставленные без государственного обеспечения, сняли с себя обязательства по поддержке собственной и поселковой инфраструктуры, но всё равно быстро обанкротились и перестали существовать. Местные жители, не сумевшие уехать, в условиях отдалённости от городов, плохой транспортной доступности, дефицита рабочих мест и вместе с тем изобилия природных ресурсов постепенно вынуждены были включаться в частное неформальное природопользование.

В фокусе настоящего исследования находятся практики неформальной золотодобычи на российском Дальнем Востоке, которые привлекли наше внимание ещё в 2010 г. Если разговоры о неформальных практиках лесопользования или ловли рыбы не вызывали недоумения у наших информантов, хотя степень их открытости варьировалась, то разговоры о золоте в этом русле не складывались. Несмотря на публичную информацию контролирующих органов о периодическом задержании так называемых чёрных копателей²², моющих золото без наличия формального права на такую деятельность, и/или о попытках сбыта на чёрном рынке либо нелегального экспорта слитков или золотого песка, наши информанты продолжали повторять: в России нет незаконной добычи или оборота золота, этим занимаются лишь криминальные группировки.

Позже, общаясь с людьми, проживающими в удалённых дальневосточных посёлках, либо имеющих там родственников, мы всё больше убеждались в том, что добыча золота вне формального права всё же ведётся. Более того, получаемые сведения указывали на то, что в некоторых посёлках в ней участвует значительная, если не бо́льшая часть проживающего населения. Поступающая информация в совокупности с тем, что мы слышали ранее, позволяла даже предполагать (едва ли обоснованно, как показало полевое исследование): в некоторых населённых пунктах местное население настолько “криминализировано”, что проживает по своим “законам”, отличающимся от общероссийских.

Наши предположения частично основывались на прочитанных текстах о Желтугинской республике – территории особых норм и практик не только добычи золота, но и повседневной жизни. Республика была создана в конце XIX в. старателями – гражданами разных стран, в том числе Российской империи. Объединённые вначале лишь золотой лихорадкой, они впоследствии выработали свои кодексы поведения, сформировали собственные силовые структуры и, по сути, создали “государство вне признанных государственных структур”. По мнению историков [2, 3], причины, по которым Желтугинская республика стала возможна, определялись региональной слабостью Российской империи и Китая, своего рода выпадением из-под их тотального контроля конкретных, богатых природными ресурсами территорий. Наша гипотеза (сформированная вопреки канонам антропологического исследования), предполагающая, что неформальная добыча золота на современном Дальнем Востоке существует и существует она из-за слабости постсоветского государства, появилась до того, как полевая работа была проведена.

Не стоит и говорить, что гипотеза была отвергнута или, по крайней мере, претерпела принципиальную трансформацию. Как ни парадоксально, при этом полевые данные подтвердили и то, что государство в исследуемых локальностях сильно ослабило свой контроль по сравнению с советским периодом, и то, что неформальная добыча золота здесь существует. Однако полученные сведения полностью перевернули наше романтизированное представление о том, что доступность золота могла привести к “выпадению” конкретной локальности из-под контроля государства. Никакой “Зомии” Дж. Скотта [4] мы здесь не обнаружили, наоборот, встретили людей, которые привычно обсуждают “беззаконие” и распространённость неформальных практик именно потому, что таким образом призывают вернуть “привычный”, “правильный”, “нормальный” контроль за способами добычи и оборота ресурса, не мыслимых ими вне государственного регулирования. Далее мы попытаемся не столько обосновать этот тезис, сколько описать наш длинный исследовательский путь к нему.

Методологически и теоретически работа выстроена в духе антропологической критики исследований государства как самодостаточного института или автономного актора, имеющего высочайшее право регулировать, управлять, применять насилие в отношении проживающего на определённой территории населения. Эта критика началась с работ [5–7], которые призвали отказаться от дисциплинарных практик социальных наук, не просто поддерживающих единый и неделимый конструкт, но через его дискурсивное воспроизводство вносящих вклад в привычное насилие государства над своими гражданами. Особый интерес антропологов к деконструкции государства начался с работ А. Гупты, который утверждает, что изучение повседневных практик взаимодействия людей и мелких чиновников и, в ещё большей степени, представлений людей о государстве позволяет учёным внести значительный вклад в объяснение природы государственной власти [8]. В отличие от случая, описанного А. Гуптой, мы рассматриваем ситуацию неприсутствия государства в повседневной жизни отдалённого дальневосточного посёлка.

Статья основана на полевых исследованиях, проведённых нами в период с 2010 по 2017 г., включающих серии интервью, участие в выездных проверках недропользователей, этнографическое наблюдение в одном из поселений (2014 и 2017 гг.), а также материалы личных архивов информантов и СМИ.

Государство и золотая лихорадка. Как указано выше, с самого начала знакомства с темой нас удивило то, как упорно информанты отказывались признать факт существования любых неформальных  практик³³ в золотодобыче. Достаточно быстро стало понятно, что причины стоит искать в недавней истории формирования регулирующих отрасль правил. На протяжении длительного времени принимаемые законы и практика их применения не просто создавались государством, но и напрямую зависели от потребностей в пополнении золотовалютного запаса [9].

В дореволюционный период кустарный (“золотничий”) способ добычи приносил значимую долю совокупного объёма производства золота, особенно это касалось осваиваемых территорий, например Дальнего Востока, что было связано и с необходимостью привлечения населения, и со сложностями создания крупных предприятий на плохо разведанных месторождениях. Одновременно с разрешённой (легальной) добычей и оборотом золота (в связи с наличием значительного количества мелких месторождений в труднодоступных и, соответственно, слабо контролируемых местах) существовали нелегальные добыча и оборот [10]. Революция не могла быстро изменить сложившиеся модели поведения, но через действовавшие механизмы принуждения должна была привести к сворачиванию кустарных практик к 1930-м годам. Однако промысел не был свёрнут, чему способствовало введение ряда прорыночных мер. В частности, в населённых пунктах, приближенных к местам добычи, были “открыты золотоприёмные кассы”; разрешения на старательство выдавались местными органами власти любому человеку, “не имеющему уголовного прошлого” [16]; население стимулировали к поиску и добыче золота различными льготами [17]. Помимо золотоприёмных касс в большинстве крупных городов в 1931 г. были открыты торговые точки Торгсина – Всесоюзного объединения по торговле с иностранцами, просуществовавшего с 1931 по 1936 г., обслуживавшего и советских граждан, имевших валютные ценности, в том числе золото, которое принималось в виде изделий, лома, монет, слитков или песка. Выручка, полученная синдикатом за шесть лет, составила 287.3 млн золотых рублей, что эквивалентно 222 т чистого золота. Все деньги пошли на обеспечение индустриализации [18]. Эти чужеродные для советской идеологии правила соседствовали с практикой изъятия золота у населения сотрудниками силовых структур [19]. Ещё одним источником пополнения золотого запаса стало увеличение добычи крупными трестами, в том числе создание в 1932 г. “Дальстроя” – Государственного треста по промышленному и дорожному строительству в районах Верхней Колымы, в ведении которого находилась золотодобыча с использованием принудительного и практически бесплатного труда тысяч заключённых [20, 21].

Вплоть до 1953 г. основной объём добычи золота приходился на ГУЛАГ, заключённые которого работали в невыносимых условиях, а руководство производственно-репрессивных предприятий, находясь под страхом тех же санкций, требовало от своих “сотрудников” постоянного выполнения и перевыполнения плана. После Великой Отечественной войны требовались значительные ресурсы на восстановление экономики, и вновь золотоприёмные кассы стали принимать украденное, добытое или найденное золото, а “вольноприносители” продолжили свою работу в свободном режиме [22]. Таким образом, относительно высокий уровень экономической свободы “вольноприносителей” в добыче и формальная законность оборота промышленного золота соседствовали до середины 1950-х годов с чрезвычайно жёсткой эксплуатацией заключённых и легализованными способами насильственного отъёма золота у населения.

В 1950-х годах началось ограничение институциональных свобод “вольноприносителей”. Одновременно с этим произошла смена контингента заключённых в лагерях: увеличилось число тех, кто отбывал срок за криминальные действия [20]. Изменилась и сама система, определяющая, что легально и что нет в сфере добычи золота; были введены жёсткие меры контроля над оборотом валютных ценностей. Под “нелегальный оборот” попали любые операции с промышленным золотом, помимо сдачи его на аффинаж (глубокая очистка золота от примесей), в том числе кустарная добыча. Наказания стали более строгими: за несоблюдение правил оборота валютных ценностей лишали свободы на срок от трёх до восьми лет (с конфискацией имущества), а при повторном нарушении – до 15 лет [23]. Всё это, а также жёсткие способы поддержки новых формальных норм, привело к исключению золота из свободного оборота и свело к минимуму нелегальные практики.

Таким образом, к моменту рыночных преобразований, когда началась постепенная либерализация рынка золота, в России сформировалась социальная неприемлемость нарушения или даже обхода законодательства. В частности, рынок золота, исключая ювелирные украшения, не являлся потребительским, и существовало табу на операции на нём. “Со времён Сталина все хорошо усвоили, что золото можно добывать только легально, по лицензии. И любое хранение золота незаконно, и даже за один грамм можно сесть и надолго. Поэтому желающих нелегально добывать золото нет, ну или совсем мало” (полевые материалы авторов (ПМА) 2010⁴⁴), посредник в оформлении документов для недропользователей).

С другой стороны, и в поздний советский период продолжалась добыча золота заключёнными. Репрессированных сменили уголовники-рецидивисты, и золотодобывающие регионы стали жить по жёстким воровским законам, став синонимом слов “зона”, “лагерь” [20]. В результате ослабление контроля в этой сфере воспринимается как угроза порядку, как возможная причина возникновения и распространения золотой лихорадки. Так, в декабре 2011 г. были внесены поправки в ст. 191 и 192 Уголовного кодекса РФ [24], которые установили уголовную ответственность за сделки с драгметаллами в крупном размере (более 250 тыс. руб.; в 2018 г. – порог повысился до более 2 млн руб.), а ответственность за операции на более мелкие суммы стала регулироваться Административным кодексом РФ. Однако это не означало реальных послаблений, а лишь вносило разнообразие в виды наказаний: чёрных копателей привлекают и по другим статьям УК РФ, связанным с незаконным предпринимательством и нормами сдачи драгметаллов государству. Законопроект о легализации “вольного приноса” золота обсуждается уже достаточно долго [25]. Ожидаемые преимущества от его принятия связывают с сокращением незаконного оборота и ростом легального, увеличением возможностей для развития мелкого и среднего бизнеса, повышением благосостояния населения. “Это прежде всего забота о людях простых” (ПМА 2013⁵⁵). Основным вербализируемым аргументом остаётся угроза золотой лихорадки, что проговаривается не только чиновниками, но и вовлечёнными в практики участниками [26].

Таким образом, исторический контекст формирования правил, с одной стороны, позволил понять причины умолчания, но с другой – уверил нас в том, что социальная неприемлемость нарушений могла оказать влияние на то, кто и как становится чёрным копателем, какие нормы регулируют нелегальные добычу и оборот. Иными словами, исторический анализ укрепил нашу веру в возможность существования Желтугинской республики.

Государство и контроль. Поскольку гипотеза, с которой мы начинали исследование, связывала возможность формирования особых норм и практик добычи и оборота золота с ослаблением государства, то нам казалось логичным изучить практики государственного контроля отрасли [9, 27]. То, как ведут себя представители власти, осуществляющие контроль за соблюдением лицензий, за выполнением природоохранных мероприятий, как они интерпретируют свою деятельность, особенно интересно в контексте данной статьи. Большое количество правил и территориальная удалённость подконтрольных объектов (участки добычи могут располагаться в 300 км и более от места работы чиновника) обеспечивают свободу манёвра, создают возможность “действовать по обстоятельствам” [28]. Сами проверяющие из Роспотребнадзора, Ростехнадзора, Росприроднадзора и других структур вправе решать, как проводить инспекцию: ехать или нет на участок добычи; где и как брать пробы воздуха, почвы и воды и брать ли их вообще; когда подписывать распоряжения и акты о проверках. Не раз обсуждалось, что структурные и инфраструктурные особенности могут стать стимулом к извлечению административной ренты [29]. Мы предполагали, что сможем если не наблюдать напрямую, то хотя бы понять, как ослабление централизованного государства провоцирует чиновников использовать создавшиеся условия.

Однако наблюдение за практиками в ходе выездной проверки недропользователей в 2012 и 2014 гг. показало иное. Комплексные мероприятия планируются заранее, и несколько инспекторов выезжают в подконтрольный район на транспорте одной из служб, чтобы проверить сразу ряд предприятий. Число инспекторов соответствует числу проверяющих подразделений, форма одежды не отличается от походной. По приезде в пункт назначения их встречают, помогают с размещением в гостинице, кормят ужином. Если время непозднее, тогда сразу идут в кабинет на 15–30 минут, чтобы договориться о начале мероприятий, подписывают акт об уведомлении. Потом следует обильный ужин и совместное распитие спиртных напитков. На следующий день начинается проверка на предприятии и участках добычи, куда инспекторов везут на транспорте подконтрольных организаций (соответственно, проверяют там, куда отвезут). Сбор документов, чтобы позднее в региональном центре проверить их на соответствие нормам, занимает один-два часа. С обеденного времени снова начинается “пир горой”, который длится до позднего вечера. Во время таких застолий рассказывают старательские байки, показывают фото с охоты или рыбалки, отвозят посмотреть на природные объекты, искупаться, пособирать грибы (ПМА 2012⁶⁶, 2014⁷⁷). Главный геолог одного из предприятий так говорит об этом: “Инспектора – наши гости. Так сложилось уже, что нужно их поселить в гостиницу хорошую, подвезти на машине, накормить, свозить в баню. Нет, это не задабривание, это дружеские отношения. Он мне предписание выпишет, а потом мы всё это с ним разберём по полочкам, как лучше нам сделать” (ПМА 2013).

В свою очередь проверяющие не фиксируют все нарушения, которые часто понятны и видны даже непосвящённому во все тонкости наблюдателю. Однако “слепота” требует легитимации (нефиксация нарушения сопровождается прямым проговариванием), что характеризует двойственность позиции инспекторов как агентов государства и одновременно части сообщества: “Закон всех равняет, да. У нас федеральные законы для всех и на всей территории. И тоже как бы, где-то там в промышленно развитых – это одно, одна история, там у них и денег больше. Где-то взять какую-нибудь там Чукотку, там другая ситуация. А подход один <…> Ну, и смотрим, если предприятие такое, как ЖКХ, что с них там, они сами: у них дебиторская от населения. Тоже стараемся как-то перевести. Но это чисто… уже… По обстоятельствам. Уже чтобы не допустить того, что, да, мы можем там понаписать всем, но…” (ПМА 2013, инспектор федеральной службы). Если это и можно назвать коррупцией, то тогда это коррупция в очень специфической форме.

Наблюдаемые практики и то, как об этом говорят участники, риторика дружбы и помощи во время совместных застолий, дискурсивное оформление выбора типа нарушения для фиксации или типа нарушения для “пропуска” (от “друзей не наказывают” до “этих сказали не трогать”) – всё это демонстрирует не только чрезмерность контроля в золотодобыче, но одновременно и его необязательность. Несмотря на эту необязательность, на понимание, что, скорее всего, никто другой не проверит артель, ведущую добычу в 350 км от областного центра, проверяющие и проверяемые вместе стремятся выглядеть правильно и стараются найти формы для наилучшей презентации этой правильности. Это в первую очередь демонтирует единый конструкт государства как централизованного, согласованного актора, который “бдит” и требованиям которого нужно стремиться соответствовать. Невозможность соблюдения норм, как и невозможность контроля, обусловливают сложившуюся культуру правоприменения [30] в этой сфере, когда объекты, правила контроля и правонарушения конструируются совместно чиновниками и проверяемыми, а формальные нормы не могут быть интерпретированы без разного рода оговорок и погружения в контекст.

Ситуация инспектирования также позволяет высветить акторов, попадающих в фокус исследования. Очевидно, что эта ситуация хоть и типична, всё же не универсальна. В золотодобыче представлены компании, которые если и не могут соблюдать абсолютно все нормы, то могут приблизиться к видимости этого. Как правило, это крупные золотодобывающие предприятия, имеющие лучшую технику и использующие относительно лучшие технологии, способные содержать штат юристов, клерков и собственные лаборатории. Проверка таких недропользователей идёт по другому сценарию, хотя и для них она не будет “абсолютной”, соответствующей всем нормам: “…если нарушений нет, это значит, что либо проверки не было, либо мы им что-то должны” (ПМА 2013, инспектор федеральной службы). На другом конце спектра находятся те, кто добывает золото в частном порядке, самостоятельно или в составе небольшой бригады. Эти акторы фактически не только не могут соблюдать все нюансы формального регулирования, но часто не могут до конца разобраться с тем, как оно действует. Так, единственная предусмотренная законодательством (исключая “эксперимент” в Магаданской области) возможность осуществлять “вольный принос” – заключение договора с предприятием, имеющим лицензию. Следовательно, это предполагает добычу золота такими бригадами исключительно в географических границах лицензии предприятия. Однако установить, откуда золото, почти невозможно (сложно зафиксировать значимые различия в химическом составе, поскольку границы лицензионного участка необязательно совпадают с разведанными границами россыпи), соответственно, заключение договора трактуется “вольноприносителями” как разрешение вести добычу в более широких границах (ПМА 2012, 2017⁸⁸). Подробнее об этой и других практиках речь пойдёт ниже.

Несмотря на наш вывод о связи размера предприятия и неформальности его деятельности, было бы ошибкой заявить, что все крупные акторы более соответствуют формальным нормам, чем все мелкие. Скорее, речь идёт о некотором континууме, где акторы располагаются от наиболее сильных и крупных до мелких и почти незаметных. Стоит отметить, что, по мнению самих проверяющих, к первой категории относится лишь 1–2% всех официально действующих золотодобытчиков в регионе. Такой высокий процент не соблюдающих все существующие нормы подчёркивает принципиально изменившийся, резко ослабившийся государственный контроль, а поведение проверяющих и проверяемых показывает важность для них государства как особого конструкта.

Результаты полевого исследования заставили навсегда забыть о Желтугинской республике, поскольку золотодобытчики, даже самые “чёрные”, пусть и через серию посредников (чаще – небольших артелей) также вписаны во взаимодействие с проверяющим, а уже через него – в отношения с воображаемым государством, правилам которого нужно формально соответствовать.

Посёлок чёрных копателей. Полевая работа в посёлке, безусловно, оказалась не менее удивительной, а разочарование от обманутых ожиданий быстро сменилось исследовательским азартом. Джелтулак⁹⁹ (Амурская область), основанный в конце 1930-х годов и уже спустя два года получивший статус посёлка городского типа, – обычный таёжный посёлок, доживающий свой век на месте крупного прииска. Обнаруженные золотопромышленной компанией запасы оказались столь значительны, что промышленная добыча была начата уже через год. Джелтулак стал центром приискового управления, население быстро увеличивалось, главным образом за счёт спецпоселенцев, трудопоселенцев и заключённых, а также тех, кто “бежал от пристального внимания советского государства” (ПМА 2014, биографическая повесть местного жителя).

Ударная работа прииска в военные годы – предмет гордости и одна из главных частей официального нарратива. В 1950-е годы подвиги в тылу сменяются быстрыми темпами электрификации, механизации и внедрения изобретений. На 1970-е годы, когда многие приехали работать “по распределению”, пришёлся второй расцвет прииска. А в 1990-е годы он обанкротился, в связи с чем в это время местные власти вновь пытались открыть золотоприёмные кассы, что было признано незаконным. В период банкротства предприятия дорога, соединявшая поселения с областным центром, была разбита тяжёлой техникой, вывозившей распиленные драги и гидравлики. Единственной транспортной артерией тогда стала построенная между посёлками дорога из дражных отвалов, при этом путь удлинился более чем в 2 раза. Сейчас действует только грунтовка, по ней до районного центра более 230 км, она пересекается горной речкой, и во время разливов проехать по ней невозможно. Переправы через реку нет, автомобили перевозит “Урал”. В другие населённые пункты люди могут добраться на лодке или на летающем раз в неделю АН-2 (на 12–15 мест) (ПМА 2014, 2017). На начало 2017 г. население Джелтулака составляло чуть более 1100 человек, зафиксированная статистикой численность работающих – около 60 (все заняты в муниципальных организациях).

В целом история посёлка и биографии людей тесно связаны, структурированы и детерминированы историей освоения ресурса государством. Ничего другого, способного хоть как-то существовать вне прииска, а значит, вне жёсткого контроля, почти никогда не было. Соответственно, банкротство предприятия ощущалось и сейчас воспринимается именно как уход государства из повседневной жизни. Показательно, например, то, как рассказывают о банкротстве: версия развития событий, которые привели к разрушению, всего одна – она неоднократно повторялась информантами. Предприятие было приватизировано, все стали акционерами, и вначале всё было неплохо, только вот директор не был “своим“ (был “хохлом”). Избрание директора “из местных” всё изменило, именно он, “надев чёрные очки, чтобы в глаза не было стыдно смотреть”, привёл прииск к банкротству и допустил дальнейшее растаскивание его имущества (ПМА 2014, 2017). И хотя в истории также фигурируют московские и австрийские инвесторы, всегда присутствует собирательный образ мошенника как причины коллапса. Этот образ противопоставляется коллективному “мы” и соотносится с ослаблением контроля со стороны государства: “Люди возмущались и так далее, но возмущались они в подворотнях, на перекрёстках. Они ничего не сделали, чтобы сохранить посёлок, в том числе и я так же поступил” (ПМА 2017, бывший работник прииска). Современная ситуация чаще всего ассоциируется также с ослаблением контроля, что вписывается в канву общей ностальгии по сильному государству:

Информант: <…> России всегда нужен был кнут, народ должен всё-таки чувствовать власть. А народ власти не чувствует!

Интервьюер: Я вот чувствую, что гайки закручивают сильнее…

Информант: А я нет, не чувствую этого! Бардак я чувствую (ПМА 2017, бывший работник прииска).

Одновременно с констатацией ощущения неприсутствия государства можно говорить о том, что экономика посёлка по-прежнему тесно переплетена с практиками золотодобычи; большая часть населения при этом так или иначе вовлечена в “незаконный оборот”. Так, практически все магазины (в 2017 г. было зафиксировано 19 официальных и два неофициальных) открыты жёнами золотоискателей, а добытое золото продолжает и сейчас поддерживать торговлю в случае пожара, получения крупного штрафа или воровства. Кроме того, в каждом магазине есть “долговые тетради”, где фиксируются суммы за взятые в долг товары “до пенсии” и “до конца сезона” (ПМА 2017).

Официальную добычу золота в посёлке ведут три артели, на одной из них работают граждане Китая. Одна из стратегий чёрных копателей предполагает оформление договора с такой артелью или с другим официальным золотобытчиком, однако они почти никогда не ведут добычу в контурах лицензии, а большую часть золота “сдают на сторону” по более выгодной цене (“квазилегальная” стратегия). Гораздо больше тех, кто работает вообще без документов (“нелегальная” стратегия), иногда в пределах видимости жителей посёлка возле дороги, у ближайшего ручья и т.п. Добытого золота хватает, чтобы периодически оплачивать штрафы, когда (всего несколько раз за последние три года) случаются проверки контролирующих оборот драгметаллов служб. При этом местный участковый говорит, что знает всех чёрных копателей, но ничего не делает, потому что это не его компетенция: “Когда приезжают, я показываю где, но завтра они опять там” (ПМА 2017).

“Нелегально” добытое золото сдают в артели, которые работают как золоприёмные кассы, нарушая нормы оборота драгметаллов, или обналичивают у приезжающих периодически “барыг”, местных скупщиков, даже у представителей контролирующих служб по цене в два-три раза ниже рыночной. Почти всё “чёрное” и “серое” золото потом проходит через районный центр, где уже частично становится “белым” благодаря ювелирам и формальным организациям (ПМА 2014, 2017). Скупщики золота, таким образом, представляются переходными узлами социальной сети чёрного рынка; если в посёлке нет зарегистрированной артели (с момента банкротства прииска они периодически появляются и исчезают в Джелтулаке), то всё золото попадает в их руки. Крайне важным для скупщиков, поскольку хранение драгметаллов уголовно наказуемо, становится властный ресурс. Его недостаток компенсируется мобильностью (приезжие “барыги”) и молчанием, а также подменой в категоризации практики: не “незаконное хранение”, а “счастливая случайность” найти кем-то спрятанные золотые самородки или даже слитки (ПМА 2017).

В целом неформальная добыча золота рефлексируется как вынужденная необходимость; основная объясняющая модель – “государство нас бросило”, “никому до нас нет дела”, “выживать-то как-то надо” – отсылает к идеям о нарушении норм реципрокности, справедливого распределения в концепциях моральной экономики и этики выживания [32]. Нарушая право на выживание, государство, как и землевладелец у Дж. Скотта, утрачивает дальнейшее “почтительное отношение к себе” [33]. Соблюдение норм в прошлом – справедливо, поскольку взамен работники прииска и их семьи находились не только под контролем государства, но и ощущали его ежедневную заботу. Теперь же легитимность доступа к ресурсу обосновывается невозможностью преодолеть барьер легального входа для обычных людей, ответственность за что напрямую отсылает к государству. То же касается, например, рассуждений о том, кому стоит давать квартиры по программе переселения с северных территорий: “Людей надо переселять, но не всех, а только тех, кто честно отработал до пенсии. А вот тем, кто пьёт, ничего давать не надо, бичи не могут даже огорода себе посадить” (ПМА 2017, бывший работник прииска).

В легитимности через оставленность со стороны государства скрыта готовность к соблюдению норм, что проявляется в выборе терминологии для определения “нелегальной” золотодобычи – “старательство”. Это та категория, через которую обозначается, по сути, нарушение законодательной, хорошо усвоенной нормы, при этом не делается различий в стратегиях и практиках. Эти люди не чёрные копатели и не “хищники”, они старатели, выполняющие тяжёлую работу, обеспечивая себя и членов семьи.

“Дикий, дикий Север”: золотая лихорадка и “жёлтая угроза”. Однако, как выяснилось, золото в районе посёлка добывают не только местные жители, и 2017 г. характеризовался увеличением числа “неместных”. Ситуацию опять же связывают с декриминализацией нормы и образом золотой лихорадки: “Штрафы теперь никого не пугают <…> после декриминализации стали приезжать неместные <…> с других населённых пунктов, потому что все думают, что здесь какое-то эльдорадо, что здесь залежи бросили, что здесь много золота” (ПМА 2017, участковый).

Появление золотоискателей из других населённых пунктов и даже регионов тем не менее не является центром открытого обсуждения. Главной темой летом 2017 г. стала ситуация с добычей золота иностранцами – китайцами. При этом китайская артель (вернее – совместное предприятие) обосновалась здесь несколькими годами ранее. Началось всё с появления двух-трёх рабочих, обслуживающих малолитражную драгу, и уже тогда в обсуждениях стали проскальзывать категории незаконной и нелегальной добычи. Но можно ли представить себе незаметную добычу при помощи драги, пусть и небольшой? Такой объект нельзя быстро переместить, а потому работу без разрешительных документов можно исключить.

“Главная наша проблема сейчас – китайцы. Они скупили все земли вокруг, вода грязная. Они уверены, что это их земля, и никого не пускают на рыбалку <…>. Дочь моя написала в МВД, после чего её затаскали, потому что все связаны. Все водоемы гибнут, рыба умирает, они перекрывают движение воды, рыба не получает питания. <…> Все возмущаются, но ничего не могут сделать. Я звонила президенту в прямой эфир, но попала на оператора” (ПМА 2017, работник аэропорта).

Во время полевой работы мы также были свидетелями приезда миграционной службы по заявлению местных активистов. По словам информантов, это уже не первый рейд, однако всех нелегалов поймать и вывезти не удаётся – они прячутся в тайге и возвращаются на место золотодобычи, как только проверка заканчивается. Никто не знает, чьё это предприятие, кто владеет лицензией, и, конечно, никто не знает о контурах лицензий. В целом в разговорах и официальных жалобах ситуация обсуждается именно как неприемлемость практик природопользования – как нарушение ландшафта и экологического баланса, а добыча золота остаётся за рамками проговаривания.

Уже в 2018 г. после основной полевой работы мы обнаружили сообщение в СМИ с кричащим заголовком “Амурские золотопромышленники объединились для борьбы с нелегальными старателями” [34]. Речь в заметке идёт о создании ассоциации пятью золотодобывающими компаниями, цель которой – “борьба с незаконными искателями драгоценного металла”. Однако глава этой организации говорит несколько о другом: “Наша задача – объединить все золотодобывающие предприятия Амурской области, так как цель ассоциации – защита их интересов. Сейчас творится бардак, граждане КНР бесконтрольно моют золото, участвуют в аукционах через подставных лиц”.

“Нелегалы” в этой интерпретации – не просто частные неформальные золотодобытчики, это китайские компании, покупающие лицензии на аукционах, блокируя тем самым их приобретение местными артелями. Ассоциация в этом смысле – это объединение более мелких капиталов для противодействия более крупным (“они платят огромные деньги при государственной поддержке”). Дальнейшая декларируемая цель – это борьба с “самозахватами золотоносных участков и с безлицензионной разработкой месторождений”, то есть борьба с китайцами. Есть в заметке и обоснование – социальная ответственность местных компаний, которые не просто добывают золото, но “содержат посёлки”, в отличие от китайских инвесторов, ориентированных только на производство. Легко проследить моральную составляющую и оправдательные коннотации в создании альянса: для придания политического веса в конкурентной борьбе через призыв к государству обратить внимание на неравные условия (не просто инвестиции, а инвестиции другого государства) и вспомнить о взаимных обязательствах.

Любопытно, что используемые категории в обсуждении “нелегальных китайцев” созвучны с тем, что употребляли в интервью о чёрных копателях представители средних по размерам предприятий отрасли, когда тема всё же получала развитие (чего не случалось в интервью с представителями крупных и мелких компаний). “Самовольная добыча”, “самовольный захват” – так определяют существующие практики кустарной разработки, описывая борьбу с ними, что перекликается с сообщением о создании ассоциации золотодобытчиков. Примечательно ещё одно выражение – “россыпь поражена хищнической отработкой”, – одновременно отсылающее к дискурсу о “незаконной добыче” и открывающее характер складывающихся взаимоотношений (россыпь поражена врагом или болезнью? в любом случае – испорчена). Чёрные копатели действительно представляют проблему для таких акторов, поскольку их участки редко богаты золотом, а потому золотоносные земли приходится охранять от самозахватов так же, как от медведей, на что не всегда есть свободные ресурсы (ПМА 2013, 2014).

Таким образом, как “нелегальные” маркируются разные акторы и, что не менее важно, разные практики: через эту категорию высвечиваются не столько существующие нарушения, сколько конфликтные взаимоотношения между участниками (прямыми и косвенными) золотодобычи, делая обоснованным апеллирование к третьей стороне – закону и, шире, государству. Дискурс о “нелегальности” тесно связан с позицией актора, а также с представлением о государстве, обеспечивающем не столько соблюдение нормы, сколько “нормальный порядок”. Для золотодобычи нормальный порядок – это в противовес золотой лихорадке жёсткий контроль, легитимирующий централизованное насилие.